Урсула Ле Гуин
Далеко-далеко отовсюду
Пер. с англ. Б. Клюевой
Если вы думаете, что это повесть о том, как меня приняли в баскетбольную команду, как я прославился, достиг благополучия, любви и богатства, тогда вам незачем ее читать. Не знаю, чего я достиг за те шесть месяцев, о которых пойдет здесь речь. Чего-то я, разумеется, достиг, но, мне думается, всей моей жизни не хватит, чтобы разобраться — чего именно.
Я никогда не был членом какого-либо спортивного общества. В детстве я, правда, интересовался регби, особенно его стратегией, но, поскольку я был не по годам мал ростом, мне всегда недоставало скорости, хотя тактикой нападения я владел хорошо. А в старших классах все осложнилось — надо было вступить в команду, носить форму, и вообще вся эта петрушка. И вокруг только и разговоров, что о спорте. Сам спорт — дело стоящее, но вот весь этот треп вокруг него скука несусветная. Но опять-таки — и не о спорте здесь пойдет речь.
Я все это диктую на магнитофон, а потом перепечатываю. Пробовал писать сразу, вышла какая-то многословная белиберда, посмотрим, что получится теперь.
Меня зовут Оуэн Томас Гриффитс. В ноябре мне исполнилось семнадцать. Роста я небольшого для своих лет — во мне пять футов семь дюймов. Пожалуй, и к сорока пяти годам я все еще буду небольшого роста «для своих лет», так какая же разница? Я здорово переживал это в двенадцать-тринадцать лет, когда был намного ниже своих сверстников — настоящий коротышка. А в пятнадцать я вдруг вымахал за восемь месяцев на шесть дюймов и даже испугался — ноги стали как бамбучины с утолщениями, — когда же перестал расти, я оказался таким гигантом по сравнению с тем, каким был раньше, что и в самом деле нисколько не пожалел, что больше не расту. Я не толстый, но и не тощий, глаза у меня грязно — серого цвета, а на голове полно волос. Волосы вьются, и коротко ли я стригусь, отпускаю ли их — они все равно всегда торчат в разные стороны. Каждое утро я воюю с ними при помощи щетки, но безуспешно. Мне нравятся мои волосы. У них огромная сила воли… Да… однако это рассказ и не о моих волосах.
Я и по возрасту всегда был самым маленьким в классе. И дома я самый маленький, потому что один у моих родителей. Они рано отдали меня в школу, поскольку я был способный пацан. И я всегда был «способный не по возрасту». Кто знает, может, и в свои сорок пять я останусь «не по возрасту способным». Эта книга отчасти и повествует о том, как жить «способному пацану».
Впрочем, как вам известно, обычно до шестого класса все идет нормально. Никому нет до этого дела, меньше всего тебе самому. Большинство преподавателей хорошо к тебе относятся — им с тобой легко. Некоторые даже любят тебя и снабжают хорошими книгами для внеклассного чтения. Есть и такие, которые презирают способных, но у них не остается времени для того, чтобы дать тебе почувствовать, как это низко с твоей стороны разбираться лучше большинства других ребят в математике и литературе, потому что эти преподаватели слишком заняты поведением «трудных» детей. И всегда в классе есть какое-то количество детей, чаще девочек, таких же, а то и более способных, чем ты, и вы все вместе пишете пьески для школьных вечеров, составляете для учителей списки, и все такое прочее. А все эти толки о жестокости детей, они яйца выеденного не стоят, «жестокость» детей ничто по сравнению с жестокостью взрослых. Маленькие дети — способные они или отсталые, неважно, — не жестоки, просто они еще глуповаты. И они делают глупости. Они говорят то, что думают. Они еще не научились говорить то, чего на самом деле не думают. Это придет потом, когда они начнут превращаться в людей, и поймут, как они одиноки.
Мне кажется, что, осознав истинные размеры одиночества, люди смертельно пугаются. И тогда они впадают в другую крайность: они сколачивают группы — клубы, команды, общества, классы. Все вдруг начинают одинаково одеваться. Чтобы не выделиться. Не поверите, насколько важно, оказывается, правильно пришить заплату на джинсы. Если вы сделаете это не так, как принято, значит, вы «не в струю». Вы «не в струю»… Это, знаете ли, совершенно особое выражение — «быть не в струю». В какую «струю»? В одну струю с ними. Со всеми остальными. Вместе взятыми. Спасение тут — в многочисленности. Я — это не я. Я член баскетбольной команды. Я принятый в обществе человек. Я друг моих друзей. Я «черный ангел» — с пеленок не расстаюсь со своим «хондой». Я член чего-то там. Я тинэйджер. Меня вы не видите; все, что вы видите — это Мы. А Мы — всегда в безопасности.
И если ты мозолишь Нам глаза — торчишь перед Нами один, как пень, но при этом тебе сопутствует удача, Мы на тебя и внимания-то не обратим. Но если ты еще и неудачник, тогда может случиться, что Мы забросаем тебя камнями. Мы ведь не любим, когда кто-то там мелькает перед нами с заплатами на джинсах, пришлепанными как попало, и всем своим видом напоминает, что каждый одинок и спасения нет никому.
А ведь я пытался. Честное слово, пытался. С таким упорством, что теперь мне тошно вспоминать об этом. Я ставил заплаты на свои джинсы точь-в-точь, как Билл Эболд, который все делал правильно. Я толковал о правилах игры в бейсбол. Целый семестр я трудился над школьной газетой, потому что это был единственный доступный мне шанс стать членом хоть какой-то группы. Но все было напрасно. Не знаю почему. Иногда я думаю: может, иноверцы как-то по-особому пахнут, и только правоверные способны учуять этот специфический запах.
Многие ребята почти ничего не соображают. Просто ходят толпой и все. Они-то, по существу, и составляют костяк группы. А большинство вроде меня просто подлаживаются. В душе им на это наплевать, но тем не менее им удается приспособиться, их принимают за своих… Как бы мне хотелось быть таким! Лучше бы я был искусным лицемером. Это еще никому не вредило, только жить легче, ей-богу! Но мне никогда никого не удавалось обмануть. Как-то сразу они поняли, что их интересы не мои интересы и проникнулись презрением ко мне, а я — к ним за то, что они презирали меня. Но одновременно я презирал и тех немногих, которые не пытались «быть в струю». В девятом классе у нас был один высокий мальчик, который не чистил зубы и ходил в школу в белой спортивной куртке, и он предлагал мне свою дружбу. Мне бы возликовать — ведь до этого никто не хотел дружить со мной. Но мне не нравилось, что он все время говорил о ребятах, что, мол, тот свинья, а этот болван, и хотя в общем-то я был с ним согласен, мне противно было только о том и говорить, и я запрезирал его за снобизм. А потом я запрезирал самого себя за свое презрение ко всем остальным. Ну и положеньице, скажу я вам! Да вы сами, если прошли через нечто подобное, можете представить себе, что это такое.
Пока я изо всех сил старался быть как все, я и в отличники не лез, впрочем, в решении этой проблемы мне всегда помогал спорт. Не то чтобы я был не способнее своих сверстников, но получал я всегда тройки, потому что не выносил м-ра Торпа и всегда как бы отсутствовал на его уроках.
— Если бы вы, Гриффитс, на минутку выкинули из своей башки Китса и Шелли, тогда вы, возможно, хотя бы обратили ваше внимание на то, как другие играют в баскетбол.
Он почему-то всегда называл Китса и Шелли — я сам слышал, как он точно в тех же выражениях наставлял на ум еще двух-трех учеников. Он произносил эти имена, по-змеиному шипя: «Ш-ш-шелли, Китсс-с-с!» В отношении меня это было просто глупо: по-настоящему меня интересовали только биология и математика, но его ненависть возбудила во мне любопытство, и, вернувшись домой, я прочитал «Оду соловью» Китса в хрестоматии для первокурсников. В ней не оказалось Шелли, но в городской библиотеке я просмотрел его сборник, а позднее купил книгу его стихов у букиниста. Таким образом, именно м-р Торп, обучавший нас баскетболу, познакомил меня с «Освобожденным Прометеем», за что я должен был бы испытывать благодарность к нему. Однако отношения мои с м-ром Торпом так и не поправились.
Но что важно отметить: я никогда не вступал в пререкания. Мог же я, к примеру, сказать: «Послушайте, м-р Торп, нет у меня такого желания — выкидывать из головы Китса и Шелли, а тем более синусы и косинусы, а потому — катитесь-ка вы подальше, ладно?»