Ярури, невозмутимо глядя на обоих изувеченных, допил до последней капли свой «кашири», сплюнул и произнес:
— Пожалуй, на сегодня хватит.
Не обнаруживая никаких признаков волнения и испытывая скорее удивление, он подошел к несчастным, вероятнее всего, ставшим жертвами какой-то страшной трагедии.
— Это его жена и сын, — шепнул вождь племени, невозмутимо протягивая мне сосуд с алкогольным напитком.
Поблагодарив, я отказался и быстро подошел к своему проводнику, бесчувственность которого была совершенно необъяснима, и невольно стал свидетелем странного диалога, слово в слово занесенного потом в записную книжку.
— Это ты, Араде? — произнес мужчина флегматично.
— Это я, Ярури, — отвечала женщина слабым голосом, делая, по-видимому, неимоверные усилия, чтобы не упасть. — Видишь, кайман откусил мне руку.
— А-а, да, на самом деле… кайман откусил тебе руку. Почему?
— Потому что хотел съесть моего ребенка.
— А, он хотел съесть ребенка!
— Да!.. Но я вырвала его из пасти каймана… Ты видишь следы зубов на теле сына?
— И правда!.. Кайман, наверное, был большой.
— Да, очень большой… И тогда он схватил меня за руку, откусил и проглотил ее.
— Лучше было бы, если бы он не откусил тебе руку.
— Да!
— Я убью его!
— Убей! И сейчас же! — воскликнула индианка мстительно.
— Как только отведу белого к моей хижине.
— Хорошо.
— Эй, приятель, иди сюда, — позвал меня индеец, направляясь к своей хижине, до которой было шагов пятьдесят.
Женщина с ребенком, естественно, следовали сзади, при этом их господин и хозяин, оставаясь невозмутимым, не сделал ни одного жеста, чтобы поддержать несчастных. Они еле тащились и едва добрели до хижины, вся мебель которой состояла из трех гамаков, нескольких деревянных стульев, глиняных горшков и другой бедной утвари.
Не говоря ни слова, Ярури стал точить саблю куском кварца и, убедившись, что она достаточно остра, одобрительно щелкнул языком.
Затем, жестом велев жене положить обезображенную руку на деревянный чурбан, он хладнокровно стал подрезать рваные куски кожи и торчащий осколок кости, аккуратно ровняя культю, подобно мяснику, отделывающему баранью ножку для жаркого.
Во время этой процедуры женщина не проронила ни слова. Единственным доказательством мук терпеливой страдалицы были слезы, которые рекой лились из ее глаз. Так, наверное, плачет косуля, безропотно замерев под ножом охотника.
Проведя ампутацию, индеец остановил взгляд на кучке сухого мха в углу хижины, подобрал его и стал обильно орошать ароматической жидкостью — «укуубой» — универсальным индейским средством ото всех бед, в том числе и от ран, — укутал основательно им культю и вышел из хижины.
Через несколько минут он возвратился с сосудом, сделанным из полой тыквы, с вязкой алкогольной жижей, взятой из-под бочки в большой хижине, и стал поливать им всю пораненную руку жены вплоть до плеча.
Поток крови сразу прекратился. Несчастная, терпению и выносливости которой можно было позавидовать, устроилась наконец в гамаке, глубоко и удовлетворенно вздохнув.
Теперь настал черед ребенка, все это время спокойно сидевшего на корточках. Отец полил его раны той же «укуубой», затем заставил выпить несколько капель «кашири» и уложил возле матери.
Рассеянно глядя на кур, терзавших в это время куски кожи, отрезанные во время «операции», он произнес спокойно и монотонно:
— Арада — хорошая женщина.
На большее в выражении своих чувств индеец был неспособен. Вряд ли нечто подобное произносилось им за все годы супружества. Как известно, его соплеменники не слишком многословны, и уж подавно далеко не сентиментальны. Так что борцам за права женщин нужно много поработать, чтобы научить уму-разуму аборигенок, наставив их на путь эмансипации.
Но и это более чем скромное выражение чувств, жалкая похвала, возможно, единственная во всей истории индейской расы, вызвали волнение несчастной: щеки ее зарделись, а губы тронула еле уловимая улыбка.
Хорошая женщина! Да за то, чтобы еще раз услышать такие слова, она готова была лишиться второй руки. Ярури, позвав пса и захватив саблю, уже собрался уходить, сказав на прощание обыденно:
— Я иду убивать каймана.
Он возвратился почти через сутки, еще более невозмутимый, чем прежде, держа в руках какой-то груз, завернутый в листья и перевязанный лианой. Положив ношу на землю, Ярури сказал жене безразлично:
— Кайман мертв. Вот его сердце. Съешь его. А вот твоя рука. Я извлек ее из живота каймана.
— Но, черт возьми, — вырвалось у меня, — зачем она тебе?
— Когда Арада умрет, — стал разъяснять мне индеец, — она должна предстать перед Гаду, Великим Духом, с двумя здоровыми руками, иначе он не примет жену в свое царство, и она попадет к дьяволу, Иолоку. Эта рука будет храниться в сосуде с «укуубой» до самой смерти Арады.