Улица стала тяжелым испытанием. Он осмелился выйти из комнаты, в которой чувствовал себя, по крайней мере, безопасно, только через неделю. Уютный мирок из девяти шагов до окна, пяти до стола, десяти до камина и так далее вдруг сменился бесконечно длинной лестницей, которая началась так же неожиданно, как и закончилась, пополнив «Словарь Шагов» новыми цифрами. Пятьдесят три ступени. С трудом спустившись, он понял, что будет пользоваться ими нечасто.
Входная дверь открылась тяжело и со скрипом, выпустив Арлинга в бескрайний мир, который назывался улицей. Они вышли всего лишь во двор, но ему казалось, что он очутился в диком поле, по которому неслись разъяренные буйволы. Пришлось приложить усилия, чтобы не спрятаться за спиной Бардарона, который заботливо придерживал его за руку. В лицо Арлингу дыхнул ветер, который отличался от воздуха из окна, как вино из погребов Канцлера от вина, которое подавали в портовых питейных. Он кружил голову, норовя унести ее с плеч в небо. Подобно звездам, солнцу и луне, небо нельзя было потрогать или услышать. А значит, его существование вызывало сомнение.
Но страшнее всего был шум. Шум, который было трудно понять, и в котором было трудно разобраться. Тысяча звуков и отголосков врывались в уши одновременно, грозя свалить с ног. Регарди точно упал бы, если не вцепился бы в камзол Бардарона.
Первая прогулка была недолгой. Арлингу хотелось поскорее вернуться в комнату, где он чувствовал себя хозяином своего тела, а не полудохлой мухой, которая уже прилипла к паутине, но еще мечтала добраться до вазы с вареньем. Знакомые дорожки сада, где он вырос, превратились в ловушки из корней, камней и неровностей, которые подставляли ему подножки, вынуждая постоянно хвататься за руку Бардарона. И хотя отец настаивал на том, чтобы он гулял чаще, Арлинг появлялся в саду редко. Куда надежнее были стены комнаты. Три шага до стола, пять шагов до книжного шкафа, восемь до камина, четыре до женщины-тени, которая всегда сидела на одном месте – в углу на стуле и чем-то стучала. То ли зубами, то ли вязальными спицами.
Что стало легче, так это говорить. Вместо того чтобы смотреть по сторонам, у него появилось больше времени, чтобы обдумывать слова, которые раньше вылетали из него, как вода из горлышка лейки, рассеиваясь щедрым фонтаном повсюду, где только можно. Сейчас Арлинг говорил мало и медленно, так же, как и ел. Холгер заставлял его пользоваться вилкой, и он мог полчаса ковырять кусок отбивной, уже нарезанной для него поваром.
Однажды поднимаясь по лестнице после прогулки, Регарди услышал, как служанки на кухне обсуждали набежавшую тучу. Она загородила все небо, и теперь во всем доме стояла такая темнота, что не было видно вытянутой руки. Как, наверное, неуютно сейчас в комнате, подумал он тогда и попросил сиделку зажечь свечу. И только после того, как женщина-тень послушно чиркнула спичкой и зажгла настольную лампу, Арлинг вдруг понял, что ему это было больше не нужно. Свет и тьма остались в другом мире. Там, где жила Магда.
О Магде он думал всегда. Она растворилась в комнате, особняке, саду, во всей Согдиане – везде, где протекала его ослепшая жизнь. К себе она его не пускала, и он смирился, довольствуясь тем, что дарили воспоминания. Арлинг просыпался и засыпал с ее лицом перед невидящими глазами, просил совета, делился с ней страхами, сомнениями и надеждами, доверял самое сокровенное. Она стала его утешением и поводырем, его личным Амироном, которому он молился, – впервые в жизни Регарди поверил. Его вера была проста. Магда была светом, его прошлое – тьмой. Ему не вернуться назад, но и не сдвинуться вперед. Слепота была наказанием и испытанием. За его слабость. За поражение. За то, что они не вместе.
А вот о Даррене Арлинг не вспоминал. Пустота вокруг уже проникала внутрь него, вытесняя злость и обиду на бывшего друга. Монтеро превратился в кнут палача – разве можно злиться на орудие пытки? Разве что на руку, его держащую.
Как-то Холгер спросил, хочет ли он знать про Даррена. Арлинг сидел в кресле у камина, вертел в пальцах гипсовую статуэтку кобылы, у которой уже оторвал две ноги, и ни о чем не думал. Ему нравилось такое состояние, и он не любил, когда ему мешали.
– Он в армии? – раздражено спросил Регарди, пытаясь отковырять лошади хвост.
– Да, господин, – Холгер, как и все слуги, говорил с ним громко, стараясь, чтобы его было хорошо слышно. – Молодой Монтеро уже полгода как…
– Достаточно, – прервал его Арлинг и бросил статуэтку в огонь. Она никогда ему не нравилась, а сейчас и подавно злила.