Раздавленная горем, она вдобавок ужасалась, что не может выжать из глаз ни единой слезинки. И пела в церкви с искренним отчаянием:
Маргерит видела и отлично понимала, что это хрупкое существо перемолото ею. Возможно, перемолото безвозвратно.
Но времена настали трудные. Совершался невероятный переворот. На протяжении одной своей жизни Маргерит довелось увидеть, как треснул, рухнул, обратился в прах плотный, целостный, единообразный мир, свежий, точно плод в Индийской Красавице, где ей выпало счастье провести волшебное детство.
Теперь менее чем когда-либо были допустимы малейшие колебания. Учительница, страж, призванный блюсти исконные добродетели, уж конечно же, не даст себя провести, не поддастся чарам трогательной нервозности, написанной на лице молодой девушки с широко раскрытыми черными глазами византийского истукана, недвижной, окаменевшей от страха и горя.
Нужно было бороться. Сопротивляться всей этой распущенности, этому нашествию «свободы», толкуемой чернью в самом низменном смысле. Противостоять этому всеобщему хаосу, преступной терпимости, открыто извинявшей все грехи, все проступки, все заблуждения. Элен, правда, страдала от войны, которую вела мать, больше, чем того требовали разум и справедливость: ибо, в конечном итоге, молодая девушка не была ни полным ничтожеством, ни отъявленной злодейкой. Но История не переворачивает великую страницу Времени, не убив при этом несколько невинных: а призванием Маргерит отнюдь не была защита слабых. Одинокая и маленькая, вдобавок — женщина, она приняла на себя трудную миссию противоборствовать наметившемуся гигантскому сдвигу, в котором, возможно, суждено было погибнуть всему тому, во что она верила.
Она уже так давно привыкла воспитывать — и не только свой класс, обновлявшийся ежегодно, но также, и главное, себя самое. Она твердо знала, какова правильная позиция во всех случаях жизни, и безошибочно распознавала всякую другую. Она выдержит до конца, ее воля пребудет неколебимой. Вместе с почитаемыми ею стоиками она различала зло, которое зависит от нас самих, и зло, которое от нас не зависит. Бестрепетно встретим катастрофы, где наша воля бессильна, но не позволим себе ни малейшего упущения, если что-то от нас зависит. Что могло еще «зависеть» от учительницы в этом мире, катившемся к распаду? Ясное дело — она сама. И ее ученики, с каждым годом стоявшие на все более жалком уровне, словно класс был каким-то прибором для измерения общего падения века. Но прежде всего — ее собственные дети. Надлежало сделать из них наглядный пример того, на что способно последовательное воспитание, неукоснительно опирающееся на ценности, которые сделались недоступными пониманию толпы.
И, однако, пример мог оказаться убедительным лишь при двух условиях: детям Маргерит следовало быть одновременно покорными и сильными. Так вот: одни оказались сильными, а другие — увы! — только покорными. Сильные? Покойный сын Франк, левша Жан, затерявшийся или почти затерявшийся в Париже, откуда он лишь изредка подавал о себе скудные вести. Эмиль, мягкий, молчаливый тростник («Я гнусь, но не ломаюсь»), Покорные? Все остальные. Шарлотта, проводившая школьные каникулы в слезах под градом материнских обид. Рене, не оказывавший никакого сопротивленья. Напуганная Элен. Эти трое не вызывали особых опасений, но и не внушали никаких надежд.
И все же Маргерит отчаянно пыталась спасти честь, сражаясь до последнего вместе с частями, которые оставались ей верны. Пусть весь мир канет в океан попустительства, она не дрогнет, неустрашимый капитан, окруженный своим слабым, павшим духом экипажем.
Она ничем не поступится. Даже если ей суждено увидеть, как дети падут в навязанном им испытании, чересчур тяжком, чересчур беспощадном для их хрупкой конституции.
Элен и Рене, каждый в своем лицее, проходили как тени. Ни одному из них не удалось успешно преодолеть, как старшим братьям и сестре, решающей проверки выпускных экзаменов. Ни один из них, впрочем, не выказал при этом ни досады, ни разочарования. Оба слишком хорошо знали из надежного источника, что лишены каких бы то ни было способностей. Провал только подтвердил безапелляционный материнский приговор. «Я и вправду законченная тряпка», — сказала себе Элен. Что до Рене, никогда даже не лелеявшего безумной надежды сравняться с Франком, Жаном или Эмилем, то он обрел покой в этой сдаче позиций.
Итак, оба остались на второй год в выпускном классе. И вновь провалились. Остались на третий год. Провалились. Затем, избавившись от тягостной ежедневной обязанности покидать улицу Франклина, окончательно замкнулись там, надежно защищенные от всех, чтобы работать под материнским руководством. Без всякой надежды, разумеется.