Последняя воспитанница, которая ей еще осталась, дочь Жана, не могла одна восполнить учительнице всех радостей обучения. Маргерит привыкла противопоставлять друг другу ученицу прилежную и ученицу небрежную, умную и глупую, внимательную и рассеянную, точь-в-точь как на картинках в ее учебнике морали были представлены симметричными парами безупречная Сюзетта и дурная Людивина. Сюзетта во всем являла положительный пример; Людивина соединяла в себе все ошибки, которых следовало избегать. В классе, когда случалось нашалить какой-нибудь из милых девчушек, Маргерит, делая вид, будто позабыла, как ее зовут, именовала девочку Людивиной, намекая тем самым, что, отдаваясь во власть зла, мы теряем собственное лицо. В этой уловке заключалось еще одно преимущество — она делала возможным прощение, не означавшее послабления: ведь если злая, грязная и глупая Людивина на мгновение подменила собой образцовую девочку, эта последняя, вновь заняв свое место, оказывалась безупречной и безгрешной.
Но, обучая дочь Жана, она не нуждалась в подобных хитростях. Маргерит не стоило большого труда внушить внучке, что та никогда не будет в расчете с самой собой, и все ее усилия, все ее прилежание, вся ее добрая воля — только зачатки того, что она должна сделать. Маргерит учила свою последнюю воспитанницу, что не существует работы, доведенной до полнейшего совершенства, до полнейшей завершенности. Задача, решенная правильно, могла бы быть лучше оформлена. Диктант, в котором нет ошибок, мог бы быть написан красивее. Самая аккуратная тетрадь уже испорчена одной-единственной помаркой, нетвердо выведенной цифрой, неправильным начертанием буквы. Недостаточно стараться изо всех сил; нужно делать больше, чем в твоих силах.
Когда девочка, проникшаяся чувством собственной недостойности, предавалась чрезмерному самоуничижению, Маргерит, замечая это, умела свысока похвалить ее, интерпретируя на свой лад, в педагогических целях, слова Паскаля: «Если он себя возвышает, я его принижаю; если он себя принижает, я его возвышаю». Так, тщательно дозируя порицание и похвалу, она думала добиться положения оптимального равновесия между недовольством собой и верой в себя, при котором одно опирается на другое, взаимно друг друга подкрепляя. Поскольку у ее воспитанницы не было соучеников и ей не с кем было себя сравнивать, следовало научить ее, как стать своим собственным ориентиром — ориентиром, который необходимо, разумеется, превзойти.
Маргерит ежедневно изобретала новые поощрения. В черной коробке, украшенной рекламой ниток «У китайца», хранились старый-престарый набор для игры в блошки, лото, домино и мелкие экзотические ракушки — память об одном из путешествий Эмиля. На подоконнике в кухне прорастала на влажной вате фасоль. Они учились вырезать из бумаги хороводы плясуний, вышивали крестом по канве. Частенько также позволяли себе роскошь ничего не делать, ни о чем не говорить. Девочка слегка приподнимала занавеску на балконной двери и глядела на улицу. Она никогда не покидала Парижа и не нуждалась в деревьях, чтобы следить за сменой времен года. Менял цвет камень домов, становясь из золотистого серо-синим. Фонарщик зигзагами спускался по улице Капри, зимой — рано, летом — поздно. В декабре переливалась огоньками витрина колониальной лавки, где большой целлулоидный пупс дремал между крохотными ослом и быком.
Даже сидя вместе, бабушка и внучка иногда забывали зажечь свет. Каждая из них погружалась в свои грезы, цепенея от неподвижности и подступающего холода. Трудный час сумерек сжимал тоской сердце обеим. Девочка дрожала. Это был час, когда приходила пора возвращаться домой к молодым родителям.
Маргерит оставалась одна, совсем одна.
Иногда она делала себе бульон из кубиков «Маджи». И рано ложилась спать.
7
В 1924 году Маргерит написала своим красивым почерком письмо сыну, начинавшееся словами: «Мой милый Жан». В письмах она неизменно обращалась к детям только так: «Мой милый Эмиль», «Моя милая Шарлотта».
Без всякого злопамятства она выражала свою радость по поводу того, что он стал отцом и счастлив. О том, как горько ей было узнать, что он женился, не посоветовавшись с ней, она умолчала.
Мать приглашала его провести отпуск на улице Франклина. Она сумела ловко уклониться в своем письме от какого бы то ни было упоминания о молодой матери, которая таким образом не была ни приглашена, ни отвергнута.
Жермена, на которой женился Жан, наивно пришла в восторг от столь благодушного отношения. Жан, знавший автора письма лучше, выказал известное недоверие.