Маленькой, прямой, хрупкой Маргерит не пришлось долго ждать, чтобы все три сына переросли ее на целую голову. Вскоре она уже не доставала им даже до плеча. В своем строгом английском платье с юбкой в складку и воротничком под горло, в шляпке канотье, прямо сидевшей на голове, она гордо шагала между ними, сознавая, что неустрашимое мужество возвышает ее над мальчиками, и ширя шаг на неизменных воскресных прогулках, уклониться от которых не могло прийти даже в голову ни одному из них.
Чем больше росли дети, тем больше требовалось ей сил. Ибо посягательства внешнего мира на каждого из них тоже росли. Просто ужас, до чего настойчивым становился враг. Приходилось удвоить бдительность, чтобы не позволить захватить себя врасплох. Маргерит рассталась со своим постом в деревне, весьма скромным. Она получила назначенье в Пуатье — продвижение по службе, разумеется, вполне заслуженное. Но тут, в городе, опасность грозила отовсюду. На братьев была возложена охрана Шарлотты, к ней никто не мог приблизиться. Но самих мальчиков приглашали в гости. Они привлекали, без всяких, конечно, усилий со своей стороны, симпатии сомнительных личностей. Как-то одного из них позвал к обеду его одноклассник, богатый и вдобавок католик. «Но мы вовсе не нуждаемся в этих людях! Его отец торговец. Какой-нибудь бакалейщик, наверно. Неужели ты примешь приглашение — на которое мы не можем ответить тем же — к какому-то невежде, который неспособен тебя оценить и будет обращаться с тобой, как с нищим? Возможно, у него за столом еще окажется кюре! Ну, нет!» Другой раз сына пригласил мальчик, имевший трех сестер: «Ты что, не видишь, что это семейство хочет пристроить своих уродин?»
Детям Маргерит не оставалось ничего другого, как отказываться. Они прослыли неприступными. Когда раздавался звонок у ворот их сада на улице Франклина в Пуатье, все разбегались и каждый запирался в своей комнате.
Маргерит храбро шла открывать. И если звонил не пастор, сухо отвечала, что дома никого нет, захлопывая калитку под носом посетителя.
Сад на улице Франклина был полон первозданных чудес. Высокую стену оплетал вьюнок с синими, огромными, как тарелки, цветами. Младшие самостоятельно возделывали редиску и бобы. Был здесь также погреб-грот, выдолбленный в скале, чудесно прохладный, где остужали бутылки и хранили в подвесном шкафчике остатки от обеда.
Однажды, когда Маргерит стирала в большом тазу посреди сада, раздался звонок. Ей было жарко, волосы растрепались. Меж тем это оказался сам генеральный инспектор, который, перед тем как вернуться в Париж вечерним поездом, счел необходимым зайти, чтобы ее поприветствовать и поздравить! Господин генеральный инспектор, еженедельно публиковавший в «Фигаро» статьи в защиту французского языка… Маргерит так и осталась навсегда безутешной, что приняла его, как простая домашняя хозяйка, в фартуке, с мокрыми руками, с каплями пота на лбу. Какое недостойное представление вынес он о ней, безукоризненной…
Домашним хозяйством она, однако, старалась заниматься как можно меньше, привив своим дочерям пренебрежение к этим низким заботам, неизбежным по необходимости. Шарлотта не могла вымыть посуду, не кокнув хотя бы одну кружку. Она гордилась нулем по рукоделию, который неизменно получала от разъяренного учителя, презираемого ею. «Мы не работники физического труда!»
К тому же не хватало времени. Теперь, когда у Маргерит появилось некое подобие письменного стола, посуда после еды убиралась редко. За ужином каждый находил на своем месте тарелку, послужившую в обед. Маргерит гордилась этой своего рода семейной богемой. Разумеется, такой образ жизни был весьма далек от предписаний гигиены, которые она сама внушала на уроках: но она убедила себя, что правила, годные для учеников, к ней не относятся. От себя она требовала гораздо большего, нежели предписано, — и с этими же требованиями подходила к своим детям. Это избавляло их от строгого соблюдения установлений, необходимых и достаточных для простых смертных.
Зато она сумела привить своим детям ту любовь к хорошим писателям, которую искренне старалась внушить школьным воспитанникам. Ее обыденная речь в кругу семьи была уснащена цитатами, которые никогда не могли ей прискучить. Мольер и Лафонтен неусыпно бодрствовали подле нее. Слушая, следовало не упускать в ее речи кавычек, отмечаемых легкой паузой и сообщнической улыбкой. Иногда вставлял свое слово также Корнель или Расин, — но в этих случаях нередко надлежало правильно истолковать цитату, произносившуюся чуть слишком приподнято, с некоторым намеком на пародию. Если только это не был Расин «Сутяг» и Корнель «Лжеца». Ибо Маргерит отнюдь не относилась к жизни трагически. Романтики, которых она отлично знала, ее несколько отталкивали. Если она что и любила у Гюго, — так это буффонаду, а у Мюссе — сарказм. Патетичный Виньи вызывал у нее скуку. Она обожала Перро, — знала наизусть целые страницы и читала так, точно «Сказки» были Священным писанием.