Все дымящиеся блюда источали один запах — въедливый запах застоявшегося рагу, прочно и навязчиво воцарившийся над столом. Обратили внимание на один стул между братьями покойной, так и оставшийся незанятым. Явное место Шарлотты, которая была бы счастлива присутствовать на подобном сборище. Но как собрать столько людей, если не по случаю чьей-то смерти?
Шарлотта, привыкшая жить в одиночестве, когда ей нужно было принять двух гостей, размахивалась широко, даже слишком широко. В последнюю минуту перед запланированным обедом она опять бросалась вниз, охваченная тревогой, купить что-нибудь еще. И, желая ничего не упустить из разговора, ставила на стол все разом, заранее, чтобы ни на минуту не покидать гостей. Тут был паштет, колбаса, сардины, масло, макрель под белым вином, четыре или пять разных салатов, цыпленок, три или четыре овощных блюда, большой выбор сыров, всякие кремы, пирожные, печенья, конфеты и множество фруктов. Потом она ужасно печалилась и расстраивалась, так как все почти оставалось несъеденным. Она опасалась, что предложенный обед был недостаточно хорош. Умоляла, чтобы гости, уходя, забрали с собой то, чего не съели. В момент расставания со слезами на глазах суетилась, подбирая пакетики и баночки. Нередко случалось, что от нее, чтобы доставить ей удовольствие, уходили с полными руками.
Об этом и думала семья, сидя без нее за столом, посвященным ей.
О холоде, царившем снаружи, быстро позабыли. Так же как и о смрадном запахе рагу, поскольку, окунувшись в него, каждый сам им пропитался. Всех мучила жажда. Вино, не тонкое, но крепкое, бодрило. Послышались язвительные замечания. Посмеялись над дядей, обратившимся в католичество и прославившимся своим запоздалым ханжеством, паломничествами и участием в религиозных процессиях. Специалистка по антильским танцам бросала огненные взгляды своей ненавистной свекрови. Но все довольно беззлобно. В этом собрании, державшемся на ниточке, никто не был настроен чересчур свирепо. Среди самых юных пробуждались взаимные симпатии, завязывались свои разговоры. Вынимались адресные книжки и самописки. Обменивались телефонами. Назначали свиданья. Короче, прощали друг другу кровное родство. Ни Шарлотта, ни Маргерит не отнеслись бы неодобрительно к этим свиданьям и этим планам.
По выходе семейство было едва ли не удивлено тем, что оказалось в этом окраинном районе, непривычном для всех. Небо по-прежнему набухало снегом, начинала спускаться первая ночь погребенной Шарлотты.
После жары и гула этого долгого обеда самые старые вдруг почувствовали, что очень устали, а самые юные, что их терпение истощилось. Расстались без особых колебаний.
Некоторым пришло в голову, что ближайшая совместная трапеза детей Маргерит состоится, вероятно, по случаю очередных похорон. Они задумались — безрезультатно и мимолетно — о том, кому же из них выпадет на ней отсутствовать.
16
Уже давно меня мучил один простой вопрос — я ничего, или почти ничего, не знала об отце Франка, Шарлотты, Жана, Эмиля, Элен и Рене. Имя у него было то же, что и у моего отца, — я как-то наткнулась на книгу, полученную им в награду, когда он был школьником, — книгу великолепную и оказавшуюся мне очень полезной. Это был однотомник Расина, включавший и его переписку, малоизвестную и представляющую большой интерес. На форзаце я увидела лиловую подпись моего одиннадцатилетнего деда. Тощие сведения. В старом семейном альбоме его фотографии вовсе не попадались. Он умер. Но когда? И как он жил?
Никто и никогда не вспоминал его. Дети Маргерит были так привязаны к своему детству и своей матери — какая же серьезная причина заставляла их хранить молчание об этом несчастном?
Я задавалась вопросом, каким же характером должен был обладать этот человек, осмелившийся заключить в свои объятия и усмирить неистовую Маргерит. Зная ее строгость и в то же время необузданность, мне случалось, думая о ней, представлять ее себе страстно влюбленной, почти обезумевшей от любви. Ее дикий пуританизм заставлял меня воображать чувство устрашающей силы, уходящее корнями в неисповедимые глубины.
Действительно, никак невозможно было себе представить Маргерит покорно принявшей узы заурядного супружества и уныло влачащей долгие годы брака, превратившегося в привычку. Мужчина, от которого она родила шестерых детей, не мог не быть обожаем. Даже само ее молчание, молчание нерушимое, свидетельствовало, как мне казалось, о какой-то внутренней силе воспоминаний, жестоко удерживаемых в себе. Какая драма, какая тайна или какая глубочайшая несовместимость лежала в основе этого отречения матери и детей?