Возвращаясь, я чувствовал себя скверно. Наверху была просторная комната — там я отсиживался, пил чай, глядя в окно. Я смотрел на железную дорогу, ведущую в Мираз, а за ней простирались поля, покрытые желтой, как будто выжженной солнцем, травой. Виднелась и ограда зверинца махараджи (Колхапур тогда был княжеством). Оправленное в оконную рамку, все это выглядело живописным полотном. В центре этого полотна был мой сын, который, держась за палец слуги, направлялся в сторону зверинца. По утрам, еще в неярком солнце, трава сверкала росой. Сын начинал бегать, поскальзывался и падал, а слуга поднимал его. И я всякий раз давал себе слово: завтра сам поведу сына в зверинец, а на Рождество всей семьей поедем в Панхалу.
Утром в канун Рождества к нам заглянул Бабурав. Я только встал и пил чай. Через полчаса у Бабурава был поезд: на Рождество он ехал в Белгав. Разговорившись о делах на студии, я пошел проводить его до вокзала Едва поезд тронулся, Бабурав рывком втянул меня в вагон, а шоферу крикнул: ’’Передай его домашним, что он со мной в Белгаве".
Сначала Бабурав увез меня за полторы сотни километров от Колхапура — в Белгав; а затем дальше — за двести с лишним километров в Гоа Я до сих пор не могу осознать ни одного мгновения из этих переездов — все слилось в одну сплошную рождественскую ночь.
Наверное, этого мне показалось мало, и, работая впоследствии над очередным фильмом Бабурава, я затеял интрижку с актрисой, игравшей главную женскую роль. Мою семейную жизнь окутал беспросветный мрак.
Мы оба — и Балутаи, и я — принадлежали к обычному среднему классу, и в душе у каждого сохранялось предубеждение, если не страх, перед неправедным поведением.
Я не домогался той актрисы, и ничего похожего на страсть в моей душе не было. Я никогда не бросал в ее сторону многозначительных взоров, и все же каким-то непостижимым образом катастрофа разразилась. Ну ладно, катастрофы случаются. Но почему я не одумался: не поднялся и не пошел снова по прямой дороге? Людям свойственно спотыкаться, но потом они либо удерживают равновесие, либо падают — в этом и заключается испытание, которому подвергается человек. Впрочем, говорить всегда легко. У той женщины было все: красота, молодость, деньги, слава. И она воспылала ко мне страстью. Увлечения, даже если они последовательно сменяют друг друга, в достаточной степени выматывают человека, а я к тому же все еще был мужем двух жен! Разум отказывался мне служить.
Вообще, любовный треугольник — одна из труднейших загадок человеческого бытия. Любовными треугольниками наполнена не только мировая классика, но и наша повседневная жизнь — от случаев, совершенно очевидных, до неясного "замыкания", происходящего в голове. И все эти случаи (вне зависимости от варианта) напоминают розу с огромными шипами. И вот я оказался именно в такой ситуации. Теперь я уже не представлял, как вести себя и со второй женой. Да что там с женой, я не знал, как вести себя с самим собой.
Как-то раз в те дни я сидел погруженный в собственные мысли. Балутаи, присев около меня, о чем-то завела разговор. Я резко встал и отошел к окну. Она непонимающе спросила: "Что такое?" И я ринулся напролом: "Я вовсе не так хорош, как ты думаешь, Балутаи, ты не должна мне доверять".
У Балутаи на руках был ребенок, и она рассчитывала на мою помощь в его воспитании. А я повернулся ко всему спиной, и Балутаи,
естественно, была невероятно подавлена. Я недавно перечел кое-что из того, что она писала в те дни, и ясно увидел, как она душой отрывалась от меня, как терзало ее все происходящее. Если бы не ребенок, если бы она, как и прежде, была одна, она бы, безусловно, взбунтовалась против моей неправедности и несправедливости. И, конечно же, наш дом был бы разрушен. Возможно, и я бы ни с кем и ни с чем не посчитался. Однако наша семейная жизнь выдержала и это, подобное разрушительному урагану, испытание, и произошло это благодаря нашему маленькому сыну.
Как-то я вернулся из Бомбея около девяти вечера. Наружная дверь была открыта. Я молча прошел внутрь и, поставив сумку, сел на диван. В те дни я утратил способность по возвращении приветствовать домашних радостными возгласами. И Балутаи мне виделась в самом ужасном свете. Все ее слова, обращенные ко мне, были переполнены неукротимой яростью и беспощадной едкостью. Меня всего просто опаляло и разъедало, и я тоже взрывался и начинал говорить в полном безумии. Мы исступленно терзали друг друга: кому тогда могла прийти в голову мысль вести битву по благородным правилам? К счастью, у обоих еще хватило ума избегать перебранок в присутствии сына. Мне казалось, что в Балутаи не осталось ни капли мягкости, что она превратилась в глыбу жестокости. И если ей хотелось ссориться и воевать со мной, оскорблять меня, так я не собирался ей уступать в этом Может, все даже к лучшему, думал я.