Да, этого ему хотелось больше всего! Давно уже по ночам снились ему березовые рощи, проталины в снежных полях, бревенчатые избы, полосатые версты, адмиралтейский шпиль… Не хотелось только Герасиму Лебедеву после столь долгого отсутствия вернуться с пустыми руками. Надеялся он привезти кое-что, чтобы не конфузиться перед русскими людьми за бесплодные шатания по чужим землям. Да, видно, не выйдет, все обернулось неудачно! Надо возвращаться хотя бы блудным сыном, ищущим приюта и утешения под родительским кровом…
… Он уже изрядно захмелел и, сам того не замечая, стал думать вслух, бормоча невнятные слова и жестикулируя. Впрочем, никто не обращал на это внимания, так как большинство присутствующих находилось приблизительно в таком же состоянии.
Только молодой морской офицер, сидевший за соседним столиком, с явным интересом следил за Лебедевым и, видимо, внимательно прислушивался к произносимым им бессвязным фразам. Наконец офицер решительно поднялся, подошел к Герасиму Степановичу и, к величайшему его удивлению, произнес по-русски:
— Услышав российский язык, не мог отказать себе в удовольствии пожать руку соотечественнику…
Лебедев обомлел. «Неужели я настолько опьянел, что мне стали чудиться видения!» — пронеслась мысль. Незнакомец отрекомендовался лейтенантом российского флота Иваном Федоровичем Крузенштерном.
Окончив Морской кадетский корпус, он вместе с другими выпускниками был послан для прохождения практики в английский флот…
Лебедев слушал, и слезы текли по его щекам.
— Не грезится ли мне? — проговорил он дрожащим голосом. — Русский офицер!.. Русский офицер в далекой восточной стороне!..
Крузенштерн рассказал, что плавает на английских судах уже четыре года. Некоторое время находился в Англии, побывал на берегах Северной Америки, на Вест-Индских островах, на мысе Доброй Надежды. Теперь вот очутился в Калькутте, а отсюда намерен отправиться на юг Китая — в Кантон. Двое его товарищей — Лисянский и Баскаков — пока остались на мысе Доброй Надежды, но вскоре тоже прибудут в какой-нибудь из портов Индии.
Затем он осведомился: с кем имеет честь беседовать? Лебедев стал рассказывать о себе. Герасим Степанович вообще не был мастером обстоятельного и последовательного повествования — теперь же, не от алкоголя (хмель его тотчас же развеялся), а от волнения, он говорил вовсе бессвязно, да еще устарелым русским языком давних времен. Крузенштерн, повидимому, с трудом понимал его и слушал с некоторым недоверием.
Все то, что рассказал Лебедев, представлялось таким странным, настолько не соответствовало внешнему виду этого опустившегося, впавшего в нужду человека, что молодой русский моряк подумал, что имеет дело с каким-нибудь шарлатаном, пытающимся поймать на удочку доверчивого простака.
Герасим Степанович заметил это и внезапно прервал рассказ.
— Не стану вас дольше утомлять моими злоключениями, сударь! — сказал он. — Желал бы лучше услышать новости о нашем отечестве.
И хотя новости, которые мог сообщить ему Крузенштерн, были уже четырехлетней давности, Лебедев слушал жадно, расспрашивал настойчиво о музыке, о знакомых артистах, о том, какие появились новые книги, пьесы. Молодой моряк, уехавший за границу прямо из стен корпуса, плохо знал эти стороны петербургской жизни. Книги же он читал только научные: по географии, астрономии, ботанике, да еще записки разных путешественников.
Они расстались. Лебедев не сказал своего адреса — ему было неловко показывать новому знакомому свое убогое жилище. Он не стыдился своей бедности, но не хотел, чтобы Крузенштерн подумал о нем, словно о пустом болтуне, спившемся человеке.
Однако через несколько дней, рано утром, моряк сам явился к нему.
— Узнал место вашего жительства, — объяснил он.
Лебедев с радостью заметил, что теперь Крузенштерн говорил с ним почтительным тоном и, повидимому, был проникнут искренним сочувствием к его бедствиям.
Объяснялось это тем, что, встретившись с некоторыми английскими моряками и должностными лицами, Крузенштерн расспросил их о своем странном соотечественнике и понял, что ошибся в своем определении.