– Гессе был швейцарец, – сказал я.
– Что вы, Гессе был немец, – поправил меня собеседник, – он принял швейцарское гражданство только в 1921 году.
– Как бы там ни было, умер он швейцарцем, – настаивал я.
– Но я еще не слыхал вашего мнения о нем, – парировал он.
Тут я впервые почувствовал нарастающее во мне раздражение. Этот мрачный, темный, запертый зал с бронзовыми бюстами вдоль стен, этот заносчивый всезнайка-индиец, направлявший беседу по своему усмотрению; его снисходительная и подковыристая манера обращения – все это приводило меня в смятение, перераставшее – я чувствовал – в гнев. Я прибыл сюда по совершенно другому поводу, он же с легкостью от него отмахнулся, ему безразлично было мое волнение, которое он уж наверное уловил и в моем письме, и телефонных звонках. И тем не менее продолжал задавать мне дурацкие вопросы о Германе Гессе. Я почувствовал, что надо мной смеются.
– Вы когда-нибудь пробовали наливку? – спросил я.
– Не думаю, – сказал он. – Что это такое?
– Это такой итальянский напиток, сейчас встречается редко, но бывший в большом ходу в буржуазных салонах девятнадцатого века, это сладкий, как патока, и липкий ликер. Примерно такой же и Герман Гессе. Когда вернусь в Италию, пришлю вам бутылку, правда, если найду.
Он взглянул на меня, не понимая, то ли я полный невежда, то ли бестактный грубиян. Естественно, я был грубым, я так не думал о Германе Гессе.
– Не думаю, что мне понравится, – сухо сказал он. – Я непьющий и, кроме того, не люблю сладкое. – Он сложил свою салфетку и сказал: – Не угодно ли вам перейти к столику, где нам подадут чай?
Мы пересели в кресла рядом с книжными полками, тут же вошел официант с подносом, словно ожидавший за шторой.
– Вам с сахаром? – спросил меня хозяин дома, наливая мне чай.
– Нет, благодарю, я тоже сладкое не употребляю.
Последовало долгое и неловкое молчание. Мой собеседник сидел неподвижно, с закрытыми глазами, я чуть было не решил, что он уснул. Попытался вычислить его возраст, но не преуспел. У него было старческое лицо с совершенно гладкой кожей. Я заметил, что он в сандалиях на босу ногу.
– Вы гностик? – спросил он неожиданно, не открывая глаз.
– Не думаю, – ответил я. И добавил: – Нет, я не гностик. Просто мне любопытны кое-какие вещи.
– И как далеко простирается ваше любопытство?
– Сведенборг, – сказал я, – Шеллинг, Анни Бе́зант: понемногу до каждого. – Мне показалось, что он заинтересовался, и я уточнил: – К некоторым я пришел окольным путем, например к Анни Безант. Ее переводил Фернандо Пессоа, великий португальский поэт, умерший в безвестности в тридцать пятом году.
– Пессоа, – сказал он, – ну да, конечно.
– Вы знаете его? – спросил я.
– Так, кое-что, – сказал он, – примерно как вы о других.
– Пессоа считал себя гностиком, – сказал я, – он был розенкрейцером, написал много эзотерических стихотворений под заглавием «Несение креста».
– Я никогда их не читал, – сказал хозяин дома, – но кое-что знаю из его жизни.
– Знаете, какие были его последние слова?
– Нет, – сказал он, – какие?
– Дайте мне мои очки, – сказал я. – Он был сильно близорукий, хотел войти в другой мир в очках.
Мой собеседник улыбнулся и ничего не ответил.
– За несколько минут до этого он написал на английском записку, он часто в своих заметках пользовался английским, он ведь вырос в Южной Африке. Мне посчастливилось сделать фотокопию этой записки, почерк очень неуверенный, это естественно, он был в агонии, но понять можно. Хотите узнать, что он написал в этой записке?
Хозяин дома покачал головой, как свойственно индусам, когда они согласны.
– I know not what tomorrow will bring[3].
– Какой странный английский, – сказал он.
– И правда, – сказал я, – какой странный английский.
Мой собеседник медленно поднялся, знаком велев мне оставаться на месте, и пересек зал.
– Извините, я на минуту, – сказал он, – подождите меня здесь.
Я остался в кресле, стал разглядывать потолок. Должно быть, было уже поздно, но мои часы остановились. Вокруг была тишина. Мне показалось, в соседней комнате раздается тиканье часов, но, может, это скрипнуло дерево или разыгралось мое воображение. Официант вошел, не промолвив ни слова, и унес чайный поднос. Я почувствовал легкую растерянность, которая вместе с усталостью вызывала во мне чувство дискомфорта, своего рода легкую дурноту. Наконец мой собеседник вернулся и перед тем, как сесть, протянул мне желтый конверт. Я сразу же узнал почерк Ксавье. Открыл конверт и вынул записку: «Дорогой учитель и друг, жизненные обстоятельства не позволяют мне возобновить наши прогулки по берегу Адиара. Я стал ночной птицей и хочу думать, что так мне написано на роду. Помните меня таким, каким знали. Ваш К.». На записке стояла дата: Калангуте, Гоа, 23 сентября.