— Ты это о чем? — спросила Эвелина.
— Я ее любил, — сказал, вытирая слезы, Лапидус.
— Ну и что, — сказала Эвелина, — меня тоже любили, и я любила, это не страшно и совсем не больно…
— Я ее толкнул, — сказал Лапидус, все еще вытирая слезы.
— Боже, — сказала Эвелина, — он ее толкнул, ты же ее не изнасиловал, а?
— Она упала, — сказал Лапидус, еще сильнее прижимаясь к дереву, — она упала и закричала…
— Знаешь, — сказала Эвелина, — если бы ты слышал, как я кричала, когда мне вставляли в первый раз…
— Она кричала, а по голове текла кровь, — сказал Лапидус.
— Что? — переспросила Эвелина.
— Кровь, — повторил Лапидус, — она упала на пол, по ее голове текла кровь и она кричала, а я стоял и смотрел на нее, а потом я понял, что я ее убил.
— Врешь, — сказала Эвелина.
Лапидус опять ничего не ответил. Он стоял и смотрел на то, как по ее голове бежит тоненький ручеек крови, а все, кто стоял рядом, вдруг тоже замолчали и стали отходить от Лапидуса. И Лапидус завыл, он стоял, выл, а потом схватил свое пальто и выскочил из класса, пронесся по коридору, кубарем скатился на первый этаж и выскочил из школы в мартовские сумерки.
— Тебе это примерещилось, — сказала Эвелина, — ты, наверное. был впечатлительным мальчиком…
Впечатлительный мальчик Лапидус выскочил в мартовские сумерки и побежал прочь от здания школы.
— Ну, ну, — сказала Эвелина и внезапно погладила Лапидуса по голове, — ты успокойся, у тебя еще почти пять часов, они пройдут и все закончится…
Здание выходило в парк, в котором днем по аллейкам мамаши прогуливали детишек, а еще в этом парке выгуливали собак.
Лапидус побежал прочь от школы, думая только об одном: он толкнул ее, она упала, она разбила себе голову, сейчас она уже мертва…
— Дурь какая–то, — сказала Эвелина, — с чего это ты взял, что она мертва, просто пробил голову, тебе самому, наверное, тоже пробивали голову?
— Три раза, — сказал Лапидус, один раз трубой и два — кирпичом.
— Ну, — проговорила Эвелина, — а ты еще удивляешься, что ты — Лапидус…
— Я не удивляюсь, — сказал Лапидус, — я не удивляюсь, — очень громко проговорил Лапидус, — я не удивляюсь! — закричал Лапидус и полез на дерево.
— Эй, — крикнула ему вслед Эвелина, — ты зачем полез?
«Не знаю», — подумал Лапидус, добираясь до первой, самой толстой ветки.
Ствол был холодным и обледенелым, но он все равно залез. Если он ее убил, то сейчас его уже ищут. Но самое главное в другом, самое главное в том, что он ее любил. Он ее очень сильно любил, с того самого момента, как она впервые вошла в класс. Так сильно, как никого и никогда. Ему было десять. Ей должно было исполниться десять.
— Смешно, — сказала Эвелина, смотря с земли на то, как Лапидус вскарабкивается на эту старую липу, — ты бы еще что–нибудь вспомнил, как тебе мороженку в пять лет не купили, вспомнишь?
«Она ничего не понимает», — подумал Лапидус, хватаясь за следующую ветку.
— Ну, конечно, — сказала Эвелина, — куда уж мне, я только и могу, что у мужиков отсасывать, слышишь, Лапидус, спускайся лучше на землю!
— Не слезу, — сказал Лапидус, добираясь до развилки. Развилка была удобная и в ней можно было сидеть.
Сидеть и ждать, пока тебя не найдут: родители, милиция, ее родители.
Не найдут и не поведут на суд.
Он ее убил и его должны судить.
— Дурак, — сказала Эвелина, — ты совсем не о том думаешь, скоро рассветет, Лапидус, и пора отсюда ноги делать, я тебя вытащила из этого гадюшника, но что будет дальше?
Лапидус сидел в развилке дерева и смотрел на пробивающиеся сквозь еще юную июньскую листву звезды. Белесые, июньские, с давно забытыми названиями.
Тогда звезд не было, небо было в тучах и дул сильный ветер. Лапидус тер замерзшие уши и ждал, когда за ним придут.
— Эй, — сказала ему Эвелина, — ну и чего ты так расстраиваешься? Ты что, ее на самом деле убил?
«Нет, конечно…, — подумал Лапидус. — Я тогда только думал, что я ее убил, и мне было страшно, на самом деле она пробила себе голову, когда я ее толкнул и она упала, упала и ударилась, ударилась и пробила себе голову, пробила себе голову и потекла кровь…»
— Кровь, — сказала Эвелина, — ты там весь поцарапаешься, Лапидус, и будешь в крови, что мне тогда с тобой делать?
«А ведь я мог замерзнуть, — подумал Лапидус, — я мог замерзнуть и потерять сознание. Упасть с дерева и разбиться. Она разбилась в классе, я — упав с дерева. Она умерла, и я тоже умер. И нас похоронили бы вместе, на пригорке, под этим самым деревом…»
— Ты несешь полный бред, Лапидус! — сказала Эвелина, — Давай, спускайся!
— Не слезу, — ответил Лапидус.
— Давай, спускайся! — опять повторила мать, стоя под деревом. В руках у нее был его портфель и его шапка. — Спускайся, совсем замерзнешь!
— Не слезу, — опять сказал Лапидус, и начал карабкаться еще выше.
— Ты безумен, — сказала Эвелина, — хочешь, я тебе что–то покажу?
— Эй, — сказала мать, — ты меня слышишь?
— Слышу, — сказал Лапидус, и добавил: — Я боюсь…
— Чего? — спросила мать.
— Знаешь, — сказала Эвелина, — что будет, если ты сейчас упадешь?
— Что с ней? — спросил Лапидус.
— Ты упадешь и разобьешься, — продолжила Эвелина, — и тогда мне придется вызывать скорую, а она будет долго ехать, и ты будешь валяться под деревом и стонать от боли…
— Что с ней? — снова спросил Лапидус.
— Спускайся! — сказала мать.
— Не буду, — сказал Лапидус и расцепил руки.
Сугроб был глубоким, трава — мягкой.
— Господи, — сказала Эвелина, — он все же прыгнул!
— Дурак, — сказала мать, — зачем ты туда полез!
Лапидус опять лежал на спине и смотрел на звезды
— Больно? — спросила Эвелина.
— Что с ней? — вновь спросил Лапидус.
— С ней все нормально, — сказала мать, — ей перебинтовали голову и с ней все нормально. А с тобой вот — нет, ты уже третий час на морозе без шапки…
— Ну и что, — сказал Лапидус, — мне не холодно и не больно, мне никак, я какой–то пустой изнутри, она жива?
— Она жива, — сказала мать, — с ней все нормально и она жива, нам надо пойти к ней домой и ты должен извиниться.
— Я не пойду, — сказал Лапидус.
— Почему? — спросила мать.
— Я боюсь, — очень тихо проговорил Лапидус и опять заплакал.
— Ты можешь встать? — спросила Эвелина.
— Могу, — сказал Лапидус, продолжая лежать на спине.
— Вставай, — сказала Эвелина. — уже почти три, тебе надо исчезнуть, я не знаю, где мне тебя спрятать…
— Пойдем, — сказала мать, — это надо, нам надо прийти к ним домой и ты должен извиниться, иначе это просто неприлично…
— Я так хорошо сидел на дереве, — сказал Лапидус.
— Ты упал с дерева, — сказала Эвелина, — тебе надо встать и надо пойти, пойти и исчезнуть, раствориться…
— Где? — спросил Лапидус.
— У них дома, — сказала мать, — они ждут нас у них дома, надень шапку! Ну!
Лапидус послушно надел шапку и пошел вслед за Эвелиной.
— Больно? — опять спросила она.
— Нет, — ответил Лапидус и подумал о том, что только он один знает, как ему больно на самом деле.
— Есть хочешь? — спросила мать.
— Нет, — ответил Лапидус, — я ничего не хочу, я хочу исчезнуть и раствориться!
— Три часа, — сказала Эвелина, — уже ровно три часа ночи, через пять часов все действительно закончится, Лапидус!
— Чем? — ответил он, ковыляя вслед за ней к выходу из парка.
— Он больше не будет, — сказала мать, протягивая ее родителям коробку конфет. Конфеты она достала из сумки — купила заранее, перед тем. как искать Лапидуса, купила и положила в сумку. Лапидус сидел на дереве и думал, что он ее убил. Она была дома с забинтованной головой, лежала в постели и пила чай. Сейчас будет пить чай с конфетами. Шоколадные конфеты в два ряда. Каждая — в отдельной серебристой бумажке. Лапидус запомнил эти конфеты на всю жизнь.
— Чем? — снова спросил Лапидус.