— Помолчи, — сказала Эвелина, — я думаю.
— Он больше не будет, — снова сказала мать, — ну–ка, скажи сам!
Лапидус смотрел на ее родителей и на нее, она лежала в кровати и улыбалась Лапидусу, ее голова была перебинтована, но она не выглядела несчастной, несчастным был Лапидус, который просидел три часа на морозе на дереве, холодным мартовским вечером, под тугими порывами ветра.
— Мы пойдем, — сказала мать, — он действительно больше не будет!
— Знаешь, — сказала Эвелина, — тебе надо просто пересидеть эти пять часов, добраться до этого своего приятеля и затаиться, пять часов пройдут, и все станет по другому…
— Как? — спросил Лапидус.
— Я тебе дам свой телефон, — продолжила Эвелина, — ты мне позвонишь и приедешь…
— Когда? — спросил Лапидус.
— Когда все будет по другому, — сказала Эвелина, — когда–нибудь… Когда–нибудь ты позвонишь и приедешь, и тогда мы с тобой действительно займемся любовью.
— Зачем? — спросил Лапидус.
— А ты не хочешь? — спросила Эвелина, все так же идя впереди Лапидуса к выходу из парка.
— Не знаю, — ответил Лапидус.
— Что — не знаешь? — переспросила мать.
— Не знаю, — опять сказал Лапидус, спускаясь вслед за ней по лестнице.
— То есть, — уточнила мать, — ты не знаешь, будешь ли ты еще или не будешь?
— Не буду, — сказал Лапидус, — я больше никогда ничего не буду.
— Ну и глупо, — сказала мать, — ты ведь не хотел этого…
— Не хотел, — сказал Лапидус.
— Ну и зря, — сказала Эвелина, — я‑то думала, что там действительно что–то было…
— Ничего, — сказал Лапидус, — там ничего не было, она осталась жива, а я три часа проторчал на дереве…
— Ты и сейчас сидел на дереве, — сказала Эвелина, — только не три часа, намного меньше…
— Меньше, — согласился Лапидус, — а сколько?
— Минут двадцать, — сказала Эвелина, — хотя может, и больше, я не смотрела на часы…
— Двадцать минут, — пробормотал Лапидус, — всего двадцать минут…
— Ты знаешь, куда тебе идти? — спросила Эвелина.
— Знаю, — сказал Лапидус, смотря на петляющий спуск к реке.
— А как ты пойдешь, по берегу?
— Я поплыву, — сказал Лапидус, и отчего–то добавил: — На лодке!
— Ну что, — сказала мать, когда они оказались дома, — есть будешь?
— Не буду! — ответил Лапидус, понимая, что отныне в его жизни все будет не так, как до этого дня.
— Телефон, — сказала Эвелина, — как ты меня найдешь?
— Найду, — сказал Лапидус, прыгая в лодку. Чью–то чужую лодку, привязанную возле маленькой пристани, что находилась в самом низу спуска, петляющего к реке.
— Береги себя, Лапидус, — сказала Эвелина.
Лапидус отвязал лодку и оттолкнулся от берега.
— Пакет, — крикнула Эвелина, — Лапидус, может, ты все же скажешь, где пакет?
Лапидус вставил весла в уключины и погреб прочь от убывающего месяца, вниз по течению.
— Помни, — крикнула ему вдогонку Эвелина, — в реке пираньи!
— Я это знаю, — пробурчал себе под нос Лапидус.
Лапидус 17
Лапидус греб вниз по течению.
Взмах одним веслом — раз, взмах другим — два, взмах веслом, взмах другим, вода булькает, вода пузырится, Лапидус ушел от бабушки, думает Лапидус, Лапидус ушел от дедушки, давно уже ушел от них Лапидус, думает Лапидус, взмахивая веслом, одним — раз, другим — два, только какая–то странная вода, маслянистая, слюдянистая, будто не вода это вовсе, а стекло.
Лапидус греб вниз по стеклу. Лодка скользила. За кормой, осклабившись, веселился предрассветный Бург. Лапидус сидел лицом к Бургу и печально улыбался, он махал веслами и с каждым рывком вперед понимал, что ему никогда не вырваться из той самой зоны неудач, в которой он оказался в тот день, когда зашел в кабинет начальницы, хотя этого Лапидусу делать было не надо.
Или надо было остаться в кабинете. — Можно мне тут побыть? — спросил бы Лапидус. — Зачем? — спросила бы начальница. — Мне хочется! — сказал бы Лапидус. — Чего? — спросила бы начальница. Ответа у Лапидуса не было, и он еще сильнее поднажал на весла.
Стеклянная река несла Лапидуса вперед. Он не знал, сколько сейчас времени, судя по всему, был четвертый час утра, где–нибудь половина четвертого, не больше, почти сутки назад он сел не в тот троллейбус, и главное, чего Лапидус никак не мог понять, так это — почему.
Почему все это случилось именно с ним. Почему именно он угораздил в зону неудач, почему именно его уволила начальница, почему именно он сел не в тот троллейбус.
— Почему? — громко спросил Лапидус.
— Греби–греби, селянин! — ответил ему Манго — Манго.
Лапидус грустно улыбнулся. Ему сразу же расхотелось грести, возникло желание бросить весла, лечь на дно лодки и смотреть в небо, предрассветное июньское небо, почти уже рассветное, полное загадочных иероглифов, которые перемещались из одного его края в другой, серые, темные, почти черные, с полчаса назад небо еще было светлым, с остатками звезд и убывающим месяцем, а сейчас все забито иероглифами, которые не прочитать.
— А ты попробуй, — сказал ему Манго — Манго.
Лапидус опять грустно улыбнулся.
— Селянин, — сказал Манго — Манго, — меченый селянин, ты чему удивляешься?
— Тому! — сказал Лапидус, бросив весла.
Лодка закрутилась, потом выровнялась, снова закрутилась, снова выровнялась и тихонько поплыла дальше, вниз по все тому же течению, прочь от осклабившейся огнями пасти Бурга.
— Тому… — передразнил Лапидуса Манго — Манго, — тебе как раз ничему не стоит удивляться, все это могло случиться только с тобой!
— Не понимаю! — сказал Лапидус.
— И не поймешь! — сказал Манго — Манго, отцепился от лодки и нырнул в стеклянные воды реки.
Лапидус снова взялся за весла. Весло левое — взмах, весло правое — взмах, раз весло, два весло, отчего–то ровная гладь реки начала потихоньку горбиться.
— Эй! — возмутился Лапидус. — Ты чего это делаешь!
Река не ответила, только взгорбилась еще сильнее, серые и темные иероглифы стали сплошь черными.
— Ты это чего? — снова крикнул Лапидус.
— Шквал идет, — серьезно произнес Манго — Манго, вновь появляясь у борта лодки.
— Какой на этой реке шквал? — возмутился Лапидус.
— Настоящий, — сказал Манго — Манго, — мало не покажется, ты бы это, к берегу, что ли, греб!
Лапидус вновь схватил весла и попытался — как и советовал Манго — Манго — грести к берегу. Но было уже поздно, стекло треснуло на множество мельчайших осколков, которые начали перемещаться, как в калейдоскопе, один находил на другой, другой на третий, третий на четвертый…
— Греби, греби! — истошно вопил Манго — Манго, бултыхаясь рядом с лодкой.
— Помог бы, — злобно сказал Лапидус.
— Я и так помогаю, — сказал Манго — Манго и вновь отцепился от лодки.
Лапидус пытался повернуть лодку к берегу, но это у него не получалось. Весла начали подозрительно скрипеть, как начала подозрительно скрипеть и сама лодка. Бурга не было видно — на его месте стояла черная стена, стремительно догоняющая Лапидуса.
— Эй, — закричал Лапидус.
В ответ раздался оглушительный удар грома.
«Третий раз, — подумал Лапидус, — в третий раз за сутки собрался дождь. Только такого еще не было…»
Удар грома повторился, левое весло треснуло и переломилось пополам.
«Все, — подумал Лапидус, — бесполезно!»
Он лег на дно лодки и начал смотреть, как стремительно меняются в небе иероглифы. В общем–то, все это было к лучшему, не надо было больше грести, можно было лежать на дне лодки, смотреть на иероглифы и ждать. Ждать, когда лодка перевернется. Лодка перевернется и Лапидус окажется в воде. В не очень теплой июньской воде. И идет шквал. А шквал — это волны. Даже на реке — большие холодные волны, которые накроют Лапидуса с головой. И Лапидус захлебнется, начнет тонуть и пойдет ко дну. Под водой нет шквала, под водой хорошо и уютно, только холодно и невозможно дышать. Но дышать и не надо — легкие уже будут заполнены водой, так что Лапидус будет опускаться на дно и станет утопленником. Был селянином, стал утопленником, был мухликом, стал утопленником, был Лапидусом, стал утопленником, и никакой Манго — Манго ему не поможет.