То есть, сутки пройдут, новые не наступят.
Бог хорошо знал, что делает, когда заставил Лапидуса сесть не в тот троллейбус. Эксперимент был чистым, впрочем, Бог всегда ставил только чистые эксперименты, по крайней мере, его, Лапидуса, Бог. С самого детства, с того дня, когда они с дедом шли куда–то по старой узкоколейке. А потом дед оставил его рядом с насыпью одного, может, на пятнадцать минут, может, на двадцать. Но именно тогда Лапидус впервые почувствовал этот гнет пустынного и одинокого неба, навалившегося враз на него и заставившего понять всю свою беспомощность. Лапидус сидел рядом с насыпью, деда не было, не было никого, пустынное небо, уходящая вдаль узкоколейка — неужели именно тогда и начался этот эксперимент?
Лапидус устал бежать и решил немного передохнуть. Передохнуть, полакать воды из ручейка, перевести свой волчий дух, а потом понестись дальше. Скоро начнутся пригороды, все почти так, как вчера, но отличия есть. Вчера Лапидус пробирался на двух ногах, сегодня — на четырех лапах. На лапах бежать удобнее, вот только очень хотелось пить, найти ручеек, наклонить морду к воду, открыть пасть, высунуть язык и лакать, лакать, лакать…
Лапидус опять взобрался по береговому пригорку на поляну. Лопаты не было, а хоронить Манго — Манго надо. И яму копать тоже надо — это Лапидус знал хорошо. Но лопаты не было, и Лапидус решил попробовать копать яму суком. Сучьев на поляне было предостаточно, Лапидус выбрал самый, на его взгляд, прочный, березовый, и попробовал снять дерн.
Дерн снимался с трудом, земля была то ли еще не совсем прогревшаяся от долгой весны, то ли наоборот — очень сухая, несмотря на все эти многочисленные ливни, но снять дерн удалось только руками, обдирая в кровь пальцы и ломая ногти, забивая их землей, а рыть землю руками было совсем невозможно, и Лапидус опять ощутил, как злость и ненависть пульсируют в его венах, артериях, капиллярных сосудах и сосудиках, и ему снова захотелось завыть, только уже не от беспомощности, а от злости и ненависти — Манго — Манго лежал рядом, убитый, с размозженным и окровавленным черепом, Милый Манго — Манго, забавный Манго — Манго со своими дурацкими песенками и фразами, а Лапидус не мог его даже похоронить.
— И не надо, — услышал Лапидус голос, очень похожий на голос Манго — Манго.
— Эй, — сказал Лапидус, — кто это?
— Какая тебе разница, — сказал тот же голос, — все равно не поверишь…
— Ты Бог? — спросил Лапидус.
— Нет, — сказал голос, — я не Бог, я просто хочу тебе сказать, что в земле ты меня не похоронишь.
— Но тогда где? — спросил Лапидус.
— Подумай, — сказал голос.
Лапидус втянул ноздрями воздух. Пахло не просто множеством запахов. Пахло миллионом запахов, но для Лапидуса сейчас был важен только один — Лапидус долго бежал, Лапидус хотел пить, Лапидус хотел лакать и лакать воду, а для этого ее надо было найти. И Лапидус нашел тоненькую ниточку, ту самую, единственную, неуловимую ниточку, которая была ему нужна. Ниточку воды. Она вела в сторону от шоссе, в придорожный лес, вначале вверх, потом вниз. Потом опять вверх, потом чуть в сторону и опять вниз, еще ниже, еще. Стало совсем темно, ветви низко шелестели над головой Лапидуса, вода была в маленьком, почти незаметном ручейке, а ручеек брал начало от почти незаметного ключика, и Лапидус остановился, наклонил морду, раскрыл пасть, высунул язык и начал лакать.
Лапидус подумал.
Он подумал раз, подумал другой, подумал третий.
В первый раз он подумал о голосе и решил, что это просто галлюцинации от того, что он, Лапидус, почти сутки не спал и почти ничего все это время не ел, Манго — Манго не было в живых, а значит, это был не голос, это были галлюцинации.
Второй раз Лапидус подумал о том, что все это просто провидение или интуиция, если это не голос Бога — а с чего Бог должен нарушать ход эксперимента и вмешиваться в ход наблюдаемых событий, в беготню этих меченых им зеленой краской людей–людишек, человеков–человечков? — то это просто интуитивное понимание им самим, Лапидусом, того, что надо сделать и чего не надо делать.
По крайней мере, голос точно сказал одно: хоронить Манго — Манго не надо, лопаты у Лапидуса нет, ямы ему не вырыть, а без ямы хоронить Манго — Манго бессмысленно, разве что оттащить в кусты и забросать ветками, но тогда вороны и бродячие собаки быстро доберутся до трупа, а еще есть волки…
«Волки…», — подумал в третий раз Лапидус и отчего–то посмотрел на свои руки. Они как–то странно серели на этом ярком утреннем свету, примерно пять — десять — пять–пятнадцать, скоро Бург начнет просыпаться, интересно, что делает сейчас Эвелина и как ему ее найти? Она сказала, что он ее найдет, но не сказала, как. И Лапидус не знал, как это сделать.
Но теперь он знал, что надо сделать с телом Манго — Манго. Лапидус вспомнил про пираньюшек. Про этих миленьких, не очень больших рыбок, которых так хорошо умел ловить покойный Манго — Манго. Ловить и варить из них уху. Вкусную, наваристую уху из пираньюшек- пираний.
Лапидус взял тело Манго — Манго за ноги и потащил к береговому склону.
Тело Манго — Манго было тяжелым, Лапидус волок его по молодой июньской траве и думал о том, что на месте Манго — Манго мог быть он сам, и сейчас Манго — Манго тащил бы тело Лапидуса к берегу, обливаясь потом — раннее солнце жарило так сильно, что Лапидус был уже мокрым, таким же мокрым, каким был бы Манго — Манго, если бы они поменялись местами и сейчас Манго — Манго тащил бы волоком тело Лапидуса к берегу.
Вот уже край поляны, тут Манго — Манго сделал бы передышку.
Лапидус остановился, бережно положил ноги Манго — Манго на траву и посмотрел с пригорка на речную воду.
Вода бурлила от пираний, у них начался утренний жор.
Люпус Лапидус налакался вдоволь чистой, холодной ключевой воды и растянулся рядом с ручейком. Надо было бежать дальше, надо было стремиться к Бургу, надо было искать Эвелину, но пять минут ничего не решали. Люпус Лапидус, серый Лапидус, красный Лапидус, горный Лапидус, песчаный Лапидус, тундровый Лапидус, степной Лапидус, Люпус Лапидус, Лапидус Лапидус утолил жажду и теперь мог позволить себе отдохнуть.
Лапидус вздохнул, снова взял Манго — Манго за ноги и подтянул его тело к самой кромке берегового обрыва. Можно, было, конечно, просто толкнуть тело, а самому легонько сбежать вниз, не напрягаясь, не утруждая себя, но это было бы столь же отвратительно, как оставить Манго — Манго там, наверху, на поляне. На растерзание воронам и бродячим собакам.
«И волкам…», — вспомнил Лапидус и вновь посмотрел на свои руки. Они уже шерстились, уже мало чем напоминали его прежние, нормальные, человеческие руки, сейчас это были полуруки–полулапы, но Лапидус не стал размышлять о том, что с ним происходит.
Просто злость и ненависть, просто ненависть и злость.
Лапидус взгромоздил тело Манго — Манго себе на плечи и стал аккуратненько спускаться с обрыва.
Хорошо, что обрыв был не крутым.
Хорошо, что Бог довел свой эксперимент до сегодняшнего утра.
Хорошо, что Лапидус сел не в тот троллейбус, подумал про себя в третьем лице Лапидус и почувствовал, что он, наконец–то, на берегу.
Оставалась самая малость, оставалось погрузить тело Манго — Манго в воду и посмотреть, что с ним сделают юркие, зубастые рыбки.
Люпус Лапидус поднялся на все свои четыре лапы и вновь побежал в сторону шоссе, вначале неспешно, а потом — чем ближе и ближе ощущался запах шоссе, переходящий в оглушительно–вонючую и отвратительно–терпкую струю Бурга — все быстрее и быстрее, опять перейдя на рысь, а потом, когда шоссе оказалось рядом, то и на свой летящий, стремительный, абсолютно не волчий галоп.
Лапидус не стал раздевать Манго — Манго, Лапидус подтащил его к самой кромке воде, пираньи уже выпрыгивали из воды, вся вода вокруг просто кишела пираньями, и Лапидус сел на корточки рядом с телом Манго — Манго и начал с ним прощаться.
Лапидус прощался с Манго — Манго и с самим собой, тем, каким он был еще вчера утром, когда сел не в тот троллейбус.
Лапидус прощался со своим Богом, который всю жизнь ставил над Лапидусом эксперимент, поместив Лапидуса в ту зону неудач, в которой Лапидус и жил все эти годы.