Для социальных наук стало привычным наклеивать листовки с обвинениями в развязывании «эротической революции» на двери обиталища «рыночных сил» (адрес исключительно удобный по причине таинственности, окружающей его хозяина, известного своей неуловимостью). Стремясь заполнить вакуум, оставленный Божественным провидением и законами прогресса, научно ориентированные исследования изменяющегося человеческого поведения натыкаются на «рыночные силы» - не худшего, а во многих отношениях даже лучшего, чем другие, кандидата на вакантную должность «главной причины». Лично я не особенно беспокоюсь об ос-280
тающемся незаполненным вакууме и сохраняющейся вакантной должности. «Рыночные силы» можно обвинять, самое большее, лишь в использовании без зазрения совести имеющихся под рукой средств, в их использовании исключительно ради коммерческого результата и без оглядки на все другие аспекты проблемы, включая культурно разрушительные и морально чудовищные. Наделение же их способностью создать из ничего подобные средства похоже на признание за алхимиком авторства золота, обнаруженного в пробирке, и является примером из области колдовского, а не научного мышления (хотя, честно говоря, различия между ними в рамках социальных наук неочевидны). Чтобы осуществить культурную революцию, по масштабу и глубине сравнимую с революцией, проявившейся в эмансипации эротизма от сексуальной репродукции и любви, требуется нечто большее, чем жажда наживы, свободная конкуренция и усовершенствование массовой рекламы. Чтобы быть использованным как экономический фактор, эротизм должен предварительно подвергнуться культурной обработке и ему должна быть придана форма, подходящая для потенциального товара.
Итак, позвольте мне оставить в стороне «коммерческие» применения эротизма, не вызывающие удивления в обществе, где забота обо всем, что является человеческой потребностью, во все большей степени опосредуется рынком, и вместо этого сосредоточиться на чем-то менее очевидном и, несомненно, менее полно описанном и гораздо менее обсуждаемом - на связях между эротической революцией и другими аспектами возникающей культуры постмодернити. Среди этих аспектов два кажутся особо тесно связанными с нашей темой.
Первый аспект - это коллапс «всеобъемлющей» модели защиты и поддержания [установившегося] социального порядка. Данная модель, как известно, была подробно описана Мишелем Фуко в связи с идеями Джереми Бентама об универсальном принципе решения любых задач, требующих установления дисциплины ради выработки желаемого типа поведения у большой массы людей. Решением проблемы, по Бентаму, выступало невидимое наблюдение - тайная слежка, объектам которой давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент, но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. Фуко использовал идею Бентама как парадигму направленной на установление порядка деятельности властей эпохи модернити. На протяжении этой эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты или казармы, какими бы ни были их прокламируемые функции, выступали также и производителями порядка; в этом заключалась их латентная, но, вероятно, непереоценимая социальная функция. Среди таких всепроникающих институтов два обладали решающим значением для выполнения этой функции, что достигалось благодаря их огромной сфере охвата. То были промышленные фабрики и основанная на всеобщей воинской повинности армия. Можно было заведомо ожидать, что большинство граждан мужского пола пройдет через их дисциплинирующие мастерские и обретет привычки, которые гарантировали бы их подчинение правилам, конституирующим заданный порядок (а затем, в качестве «глав семейств», они заставят и женщин выполнять эти предписания). Но чтобы выполнять свое предназначение, эти всевидящие учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда на фабриках и выполнения армейских обязанностей, т. е. способных вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной предпринять определенный объем физических усилий, который требовался для производительной работы и/или военных подвигов; тем самым норма, определяющая оценку состояния здоровья, стала «объективно измеряемой». Цель была указана; попадание или непопадание в нее можно было определить с высокой степенью точности.