На лето его обычно отправляли к бабушке на Украину. На этот раз расставался с городом без сожаления. Даже был рад, все надоело. Все те же лица в классе, все те же цветочки-горшочки на окнах, даже география была в этом году скучной — экономической. И невыносимы были взгляды родителей, которые стал вдруг замечать в последнее время. Мать приглядывалась как-то жалко, напряженно, вот-вот, казалось, спросит: «Да что с тобой, Коленька?» И тогда готов был в ответ закричать: «Да какое вам дело!»
Что с ним? Да ничего! Ну, цветоощущение понижено. Ну, в мореходку не приняли. Да что ж на мореходке свет клином сошелся, что ли? Ну, с Ольгой (той, что из третьего подъезда, при встрече обминает сердце) сидели в парке на лавочке. Как-то получилось, в первый раз вот так — вдвоем. Сидели и сидели, ведь сидят же другие. Он положил руку на спинку лавочки, не касаясь ее волос. Так близко они были в первый раз! Она не могла почувствовать этого, но, обхватив вдруг себя руками за плечи, словно ей холодно, вся подалась вперед, стала разглядывать лакированную туфлю. Ставила ее то на одно, то на другое ребро. Когда проходили мимо люди, выпрямлялась и опять его рука не касалась ее волос. Вдруг, словно бы спохватившись, она щелкала дорогой взрослой сумочкой, рылась в ней и опять закрывала. А люди шли мимо и болтали всякие глупости:
— Я за всю жизнь только с одним столкнулась, так с меня половины не стало. Была пятьдесят четыре кило, а стала сорок восемь…
Некрасиво морщились у женщины чулки на коленях.
Прошла иностранка в длинном до пят бархатном платье черного цвета, скрывающем золотые туфли. Сбоку был глубокий разрез — при каждом шаге открывалась почти до пояса неестественно белая нога. За ней шел парень с транзистором, проходя, подмигнул Кольке. Как после всего этого дотронуться до легких, как пух, волос и тем более до острого, под зеленой кофтой, плеча, которое так близко от его вспотевшей ладони. Колька убрал руку, почувствовав себя обворованным так же, как тогда, когда они ждали своего моряка, Алексея Ивановича, а он не пришел, и они, возвращаясь, увидели его на спортивном велосипеде с толстухой…
Ну, в общем, как-то все одно к одному собралось этой весной, навалилось, устал от всего почти по-взрослому. Поехал к бабушке на Украину с радостью. Наверное, поэтому и запомнилось лето и все, что этим летом было.
— По дороге потемнела, осела пыль, прибитая ночной росой. Тонет в ней босая нога. Тепло и мягко. В тени забора полумрак, прохлада. За редким забором — тыном — в зеленой траве холодная, сладкая груша, блестящая от росы. Ползет к ней рогатый жук, поднимается на задние лапы. Не спеша, босиком по траве ходит грузный мужчина в майке, глубоко дышит утренним воздухом и поглаживает лысину. Приятно в такое свежее утро ходить босиком по прохладной траве с неприкрытой головой. Совсем близко от Кольки за забором возится с самоваром женщина. Она зевает, появляются сразу два подбородка, и, прикрыв рукой глаза, выгоняет пустую слезу. Увидев так близко Кольку, поджала губы, от чего щеки ее чуть раздулись — получилось, что будто она играет на трубе.
А на реке еще свежо, туман, зеркальная тишина над водой и лодки в тумане с застывшими фигурками рыбаков.
Бульк! Так громко. Покачался и замер поплавок. Какая ясная голова сейчас. Ему кажется, что в такое утро он обязательно что-то важное решит для себя. Но что? Может, как жить дальше? После того, что произошло. Или, может быть, еще что-то более важное. Но он не спешит. Время есть. Через час, не раньше, солнце тронет, чуть-чуть позолотит готические башни польского костела, будет медленно спускаться по зеленым садам и паркам сюда, вниз к реке. Погонит босоногая девчонка гусей, появятся дачники с простынками. Станет пригревать спину через рубаху. Тогда можно будет искупаться и отправиться вверх по реке, по мокрым лугам, по потемневшим твердым жердочкам в стоячей воде, мимо разгуливающих в зеленой траве черных ворон и, наконец, попасть в сосновый бор, где остатки древнего городища Богдана Хмельницкого. Здесь сильные, прямые и высокие сосны. Стоят свободно, не теснясь, и много теплого ветра, похожего на морской прибой.