Из-за всего этого слава Варанаси распространяется не только по Индии, но и на весь мир. В немалом количестве сюда приезжают и туристы, дабы поглазеть на уникальное место, занесенное, к тому же, в список всемирного наследия ЮНЕСКО.
Варанаси в целом, как и другие индийские города, выглядит печальным и обшарпанным, однако, несмотря на его ЮНЕСКОсть, облагораживать его не спешат, оставляя все, как есть и как было сотни и тысячи лет назад: умирающих калек, кучи дров, разжевывающих недогорелые конечности коз и бесконечно коптящих и смердящих крематориев под открытым небом.
Варанаси, как и следовало ожидать, встретил меня трупом. Посреди дороги распласталось бесхозное тело, которое, стараясь не обращать на него внимания, объезжали рикши, велосипеды и машины. Через какое-то время появились полицейские с дубинками, такие же, как в запущенном Дели, а не цивильные, как на юге, и оттащили тело, чтобы не мешалось. Я отправился дальше, искать себе гостиницу. После шестидесятичасовой тряски в поездах мне необходимо было где-то отмыться и отоспаться.
«Только в нашей гостинице — бесплатный wi-fi и незабываемый вид на все гхаты Варанаси! Вы увидите, как сжигаются трупы, не выходя из дома» — гласила настенная реклама на английском.
«Маркетинг на высоте и с юмором неплохо», — сделал вывод я, но решил сэкономить и снял комнату без окон. Правила, висевшие на стене в моей комнате, помимо английского, были продублированы почему-то еще и на корейском. Видимо, немало корейцев приезжает в Варанаси.
В Варанаси я провел целых три дня, отдыхая от поезда, наслаждаясь реалиями витающей вокруг смерти, похоронными процессиями и священной Гангой.
Как-то раз среди праздно шатающейся по городу публики я заметил еврея.
Настоящего, в мохнатой шляпе, плаще и с пейсами. На туриста он явно не был похож, да и был тот еврей не слишком стар, чтобы готовиться к уходу в мир иной.
— Что, тоже умирать сюда приехал? — поинтересовался я.
— Нет, — ухмыльнулся он. — У меня тут бизнес. Продаю дрова.
— Неплохой бизнес! — похвалил я.
— Не жалуюсь, — улыбнулся еврей и удалился по своим бизнес-делам.
В другой день, наблюдая издалека за процессом сожжения трупов, я привлек внимание одного парнишки, «помогавшего» бабушке насобирать на дрова. Он, конечно, прилип ко мне.
— Эй, мистер!
Ко мне нечасто привязываются всякие приставалы и прилипалы в разных странах, предпочитая принимать меня за своего: к счастью, я выгляжу не как блондинка с мешком денег. Поэтому иногда, когда интерес ко мне просыпается, я даже заинтересованно слушаю собеседника, мечтающего вытянуть с меня доллар-другой. Не всегда, правда, вынесенный мной вердикт удовлетворяет просителя.
К примеру, выучив в туристической Хургаде арабскую фразу «я жадный», я неизменно пользовался успехом у местных выпрашивателей бакшиша — в отелях, магазинах и такси.
Понятное дело, и без меня в Хургадах найдется с кого запросить бакшиш, однако когда слышишь заговорщическое шипение араба:
— Бакшишшшшш…?
И отвечаешь:
— Ана бахиль, — с удовлетворением отмечаешь, как меняется лицо просителя сначала на удрученное, а потом слышишь негромкий смех, служащий оценкой находчивости «мистера».
На «денег нет» или «не хочу, не нужно» всегда можно услышать ответ:
«Дискаунт, мистер».
А на «я жадный» и ответить-то, собственно, нечего: с жадного ничего не сдерешь, и даже жалость не победит жадность.
Но индийский парнишка оказался не из этих. Клей, с помощью которого он ко мне прилип, можно было отстирать только деньгами.
— Ты не понимаешь, как страдает эта бедная несчастная бабушка, как она хочет побыстрей умереть и насобирать побольше дров, чтобы обрести счастье в загробном мире, — твердил на хорошо выученном английском парнишка.
После нескольких попыток отвертеться, от вялых до агрессивных, я понял, что спорить бессмысленно, и всучил ему пачку белорусских рублей, цинично предложив жечь костер прямо ими, по причине низкой себестоимости лукашенковских денег.
Я был осведомлен о колоссальном бизнесе, где делаются огромные деньги на смертях больных, старых и убогих индусов, где жулики и бабушки заодно, где с каждого доллара на настоящие дрова доходит лишь рупия, а все остальное оседает в карманах помогаек и попрошаек, которые и умирать-то не собираются. Поэтому на мою совесть давить было бессмысленно.
Тогда же, стоя на берегу священной Ганги, размышляя о своем путешествии по Индии и обо всем на свете, я смотрел, как группа рыбаков на лодке с остервенением боролась с огромным сомом — поедателем трупов, попавшим к ним в сеть. Ганга мне казалась рекой ядовитой, и я удивлялся, как в нескольких десятках метров от сжигаемой человечины спокойно купались дети, ловилась рыба, пастухи отмывали свой крупный рогатый скот, а женщины стирали белье. Ядовитость Ганги рисовала страшные картины в моих глазах, и вот, будто бы у выловленного и побежденного сома мелькнул третий глаз на лбу.