Другое задание.
«Засуньте таракана в банку. Закройте плотно крышку. Подождите сутки.
Откройте банку. Жив ли таракан или мертв? Почему?»
— Так, дети, почему таракан умер? — интересовался я.
— Потому что не кормили! — отзывались они.
— Хорошо, ну а еще чего ему не хватало?
— Воздуха!
Сообразительные. Четвероклассники были моими любимчиками.
Тогда мне было не понять, что такие маловажные, с точки зрения непальского крестьянина, вещи: океаны, континенты — вряд ли пригодятся детям в будущем.
Гораздо важнее было маршировать строем и отличать коровье дерьмо от лошадиного.
Сурендра периодически заходил к нам в класс, послушать, дать что-то свое, но моей работой он был полностью доволен: по-непальски я не разговаривал, дети со мной, соответственно, тоже, поэтому приседать никому не приходилось.
Лишь иногда директор, для пущей важности — не в моих глазах, а в глазах детей, — делал нам всем замечания за галдеж в классе.
— Почему так шумно? — приподнимал он свою директорскую шляпу.
Но я уверял его, что это часть образовательного процесса, и Сурендра — и без того спокойный малый, надвигал шляпу на глаза, как заправский мафиози, и переходил в другой класс. Галдеж из нашего, конечно же, слышался и там: стенки-то бамбуковые, а дверей никаких нет. Но Сурендре было, в общем-то, безразлично.
Каким образом школьники умудрялись при таком бардаке, царившем в школе (и которому я тоже способствовал, с попустительства Сурендры), сдавать экзамены в конце года, — я не представляю. Но, очевидно, никаких аттестационных комиссий в деревню не приезжало, выйти в большую жизнь выпускники еще не успели. Да и выпускников-то как таковых еще не было. Школа работала четвертый или пятый год. До этого в деревне была лишь одна — государственная — школа, в которую мне за время почти месячного проживания в деревне сходить так и не довелось.
Наконец, заканчивался учебный день.
Дети опять строились и пели сначала гимн Непала, на непальском, потом гимн школы — уже на английском. Мне иногда поручали почетную должность лупить в барабан, стоявший во время развода во дворе школы. После церемонии школьники нестройными рядами разбредались по деревне, работать в своих огородах и изредка вспоминать про домашнее задание.
Я был нестрогим учителем.
Так, день за днем, моя жизнь в долине Ламджунг текла своим чередом.
Утром я просыпался в своем скворечнике на крыше, мылся из ведра, если была вода, и шел в школу, если был учебный день.
Идти до школы было не близко: несмотря на то, что ее было, по большому счету, видно из дома, рисовые террасы, ручьи, пригорки, камни запутывали маршрут так, что до школы можно было добираться около получаса. После занятий я иногда играл в волейбол с подростками из деревни; площадка находилась недалеко от нашего дома. В другие дни ходил в гости — родители детей приглашали — и везде встречал добрый прием.
По мере моего вживания в деревенскую действительность и укрепления наших дружеских отношений с детьми, они все чаще и чаще приходили ко мне домой по вечерам — с просьбами помочь им с домашним заданием по математике, а заодно и пользуясь возможностью откосить от работ по хозяйству.
Девчонки протягивали мне свои тетради и просили объяснить материал заново, но слушали плохо. Получалось, что почти всю домашнюю работу я проделывал за них, оставалось совсем не много.
— Все понятно? — спрашивал я.
— Да-да-да, — галдели они, надеясь поскорей заняться чем-нибудь еще.
— Дальше сами, — захлопывал тетрадь я. — Завтра проверю.
— Хорошо, хорошо, — уверяли школьницы.
Часто я давал им на растерзание свой компьютер и фотоаппарат: эти вещи пока что были в деревне в диковинку.
На следующее утро, открывая тетради, я обнаруживал домашнюю работу ровно на том месте, на котором я останавливался — ни строчки больше: дети, как и во всем мире, были ленивыми. Мои угрозы, что никаких больше фотоаппаратов они не получат, не помогали. Этим же вечером пятиклассницы вновь приходили ко мне домой и, хлопая ресницами, разводили меня на все, что могли.