– Да ты держись, дорогая, держись. Я, если что, ночью покараулю, а то кто ее знает.
– Спасибо, обсудим.
Мне нравится собственный голос. Может, из-за того, что я несколько дней его не слышала, а может потому, что он стал увереннее, жестче, чем был при вступлении на порог этого цирка уродов. Может, даже жестче, чем когда-либо. Построение, тем временем, подходит к концу, и я выдвигаюсь вместе с отрядом на работу. Это, кстати, очень удобно – не нужно заправлять машину и выбирать маршрут в «яндексе» – ты всегда знаешь, что даже с закрытыми глазами доберешься до своего офиса каждое утро. И что не проспишь, даже если не поставишь будильник.
Впрочем, эти защитные шуточки уже не новы. Я повторяю их время от времени, чтобы не забывать, что я не должна быть здесь, чтобы не переставать чувствовать контраст с такими, как Тонечка и Мариночка – гибкая подстилка-наркоманка и вечная сиделица, планирующая перебраться на строгий режим путем еще парочки нарушений, в которых ее не сможет прикрыть ее хорошая местная знакомая из ФСИН. Я смутно догадываюсь, что внимание Тонечки мне обеспечено лишь тем, что мой счет регулярно пополняется Игорем, и об этом знают многие. Игорь часто звонит, и даже если он не повторяет вновь, насколько ему горько за то, что я здесь оказалась, это слышно в его голосе.
– Мы уже на пути к решению вопроса.
– Ты говорил то же в прошлый раз. Я что-то уже не верю.
– Ты должна. Просто мы совершили ошибку. Точнее, один придурок напортачил. Так что все будет хорошо.
– Игорь?
– Да.
– Почему ты это делаешь? Почему ты не оставишь меня? Ты же знаешь, что это заслуженно.
– Какая разница? И это абсолютно незаслуженно.
– Ты думаешь, у нас…
Я прерываюсь, понимая, что сейчас скажу нечто, что может ранить его. И это будет несправедливо.
И так почти каждый его звонок. Кстати, нужно бы забрать телефон кое у кого. После этого косяка с Мариной мне придется снова проплатить за звонки. Иногда мне кажется, что все эти стычки, две из которых уже закончились драками и изолятором, направлены именно на то, чтобы я осталась без денег и связи, и меня стало легче сломать. Вот только кое-чего Маришка не знает. Она не знает того, что ее внешняя крутизна – жалкое позерство по сравнению с тем отчаянием, которое ведет меня каждый день, а потому все ее убогие…
{27}
…и мы полночи спорили с моей тезкой с соседней койки, есть ли зеркала в уборных на мужских зонах. Она доказывала, что их не должно быть, потому что мужики сильнее и могут разбить стекла и поубивать друг друга. Я говорила, что все это чушь, и никто не станет бить зеркало, когда есть заточки и оружие в передачах. Но никто из нас не знал правильного ответа. Вероятно, я никогда и не узнаю, потому что по выходу отсюда мне не захочется об этом думать. Главное то, что у меня здесь есть зеркало – в некоем подобии антивандальной рамы, которую никак не вскроешь голыми руками. Конечно, «у меня» – громко сказано, ведь нас тут тридцать семь сучек, включая меня саму, но сейчас я на минуту-другую осталась в уборной одна, и я решаюсь всмотреться в свое лицо. Только оно мне совершенно не нравится. Мне кажется, это лицо какой-то девочки, которой уже нет в живых, и оно уставшее и постаревшее; лицо, угасающее без нужного ему количества солнечного света. Здесь, в этом помойном сибирском регионе из-за климата еще более мерзкого, чем в Питере, «only darkness every day», так что это вполне обоснованное сожаление.
Это лицо мне не нравится. И я его не узнаю. Только свежий шрам справа напоминает мне о самой себе. О той, кем мне придется жить весь остаток дней. О той, у которой впереди слишком много вопросов и ни одного ответа. Каждую ночь из первых здесь я долго не могла уснуть, пытаясь разглядеть перспективу, пытаясь понять, что будет дальше, когда закончится этот фарс, это дешевое уродливое представление. Пытаясь представить, как мне скажут, что все это было так и задумано, выведут под овации и покажут отсутствие состава преступления, а еще дадут миллион долларов и отправят на месяц на Мальдивы или на Тенерифе. Да хотя бы в Турцию, что уж там.
И что я получаю вместо этого? Недели, месяцы и годы борьбы. С собой, с окружающими, с несправедливостью, с пресной системностью тюремного общества. Если кто-то вам скажет, что всегда можно одним легким движением начать все сначала, спросите его – как он сам это сделал, и причем тут реальность. Я посмеюсь. Впрочем, мне это как раз и грозит. С уже погашенной судимостью и всем тем прошлым, которое я сама для себя выбрала, я буду вынуждена начинать все заново. Сегодня звонил Игорь и рассказывал о том, что его адвокаты работают над моим вызволением по УДО. Я не знаю, что лучше – продолжить тянуть свой срок или стать его рабыней с вечным долгом за раннее освобождение. Странные мысли для той, кому принадлежало раньше это лицо, но для меня нет больше веры в добрую волю и нет веры в человека, как такового. Это не значит, что я стала диким зверем, и буду атаковать все и вся. Просто теперь я вижу зверей вокруг и предпочитаю взводить ружье пораньше.