Почти сразу по возвращению в зал меня подхватывает руководитель нашего, рондовского отдела продаж, и, хотя я обещала себе не вписываться в эти пляски и даже Игорю отказала, сейчас я слаба, как лист на осеннем ветру, и несет меня олень в свою страну оленью, где олени и оленихи двигают бедрами под неторопливый романтичный ритм, и я довольно быстро оседаю на плече старшего продажника, поддаваясь его неуклюжей и сдобренной изрядным количеством выпитого манере крутить партнершу вокруг кривой поломанной оси, и когда я ловлю взгляд стоящего на балконе и изучающего меня с задумчивым видом Игоря, я хочу улыбнуться или помахать, потому что вот теперь-то я заметила этот балкон, но мне кажется, что сейчас…
{7}
…и как ей это объяснить? Да и нужно ли человеку, который уже перешел определенный возрастной барьер, что-то доказывать и пытаться его чему-то учить? В какой-то момент все мы перестаем признавать свою неправоту в достаточной степени, чтобы сделать правильные выводы и чему-то научиться, и начинаем принимать ее, как унизительное поражение – скрипя зубами и делая хорошую мину при отвратительной игре. Все, на что я надеюсь – это отсрочить это состояние пониженной критики и не стать такой, как она.
– Да понятно все, что уж там говорить, – брызжет в трубку ненависть человека, которого я вынуждена называть своей матерью. – Когда у тебя находилось на меня время?
– Всегда! Всегда было, а сейчас нет, что в этом такого? – начинаю кричать в ответ, потому что не вижу иного варианта переломить этот разговор. – Мне не пятнадцать лет, чтобы бегать за мной хвостом, понимаешь ты это?
– Я понимаю, что тебе далеко не пятнадцать и не двадцать, и ты замужем за каким-то прохиндеем, и внуков мне ждать еще до твоей пенсии, но можно же хотя бы поиметь уважение…
– Хватит с тебя уважения! – отрезаю максимально жестко, сама того не желая; или желая? – Я только и делаю, что уважаю тебя черт пойми за что, а в ответ – одни оскорбления и подколы. Вспомни последнее доброе слово, которое ты мне сказала! Ну! И, кстати, прекрати поносить Андрея – в отличие от некоторых, он оказывается рядом, когда тяжело, а не выносит мозг без повода!
– Ира, – голос матери понижается, а потом становится ломким, неуклюжим, плаксивым. – Поверь мне, ты это все еще припомнишь.
– С радостью. Вспомню, как страшный сон, и снова забуду. У тебя еще что-то?
Мать театрально вздыхает и кладет трубку. Я искренне надеюсь, что это последний разговор на ближайший месяц. И это не такое уж злонамеренное пожелание – обычно, созвон с моей мамашей происходит либо из-за того, что у нее что-то стряслось, либо из-за ее желания вывести меня на задушевный разговор, а потом начать выносить мозг своими тщетными попытками научить перевалившую за тридцатник дочурку правильной жизни.
А какой жизни она могла кого-то вообще научить? С тех пор, как умер папа, она стала практически неуправляемой – истерики, приступы слепой ярости, какие-то полуритуальные поступки и странные манеры. А когда еще и Лиза – моя сестра, – получила магистра, уехала в Германию и оборвала все связи с ней, да и со мной, ситуация зашла в тупик. Но доля заслуг матери в этом отъезде была слишком велика, чтобы говорить о неблагодарных детях всерьез. Изматывающие ссоры, все те же странные истерики на ровном месте, скандалы из-за появления у дочек любых, пусть даже весьма презентабельных, как бывало у Лизы, молодых людей – в этом была вся мать. Отец тащил всю семью на себе всегда – и материально, и морально, зализывая все те раны, которые мы все получали, тогда как мать лишь добавляла новых, действуя на нервы всем, и папе – в первую очередь. И тут, поставив на его могиле памятник и распрощавшись со мной и Лизой, она оказалась в полнейшем вакууме. Некого пилить, не от кого заряжать энергией свою вампирскую сущность. Я иногда боюсь той мысли, что ненавижу ее – просто потому, что это, вроде как, неправильно, и я не имею права ее осуждать, не прожив ее жизнь, но, в то же время, какая-то циничная, чересчур рациональная часть меня говорит, что по Сеньке – шапка, и мать должна получать тот расчет, на который наработала собственной разнеженной, ухоженной со всех сторон папой глупостью и чванливостью.
Машина будет готова только через полчаса, и я, закончив этот очаровательный светский диалог, решаю пройтись до торгового центра, прежде чем вернуться в ниссановский сервис. Уже почти дойдя до крыльца «Каскада», я столбенею от странной картины. На уличной парковке к своей машине идут женщина средних лет – очевидно, мать, – и светловолосая девочка – видимо, ее дочь – они здорово похожи, и девочка держит у себя на ладони ручную птицу. Не могу разобрать, что это за птица, но она послушно сидит на руке у девочки, несмотря на активную жестикуляцию. Троица доходит до машины, и я вижу улыбку матери и дочери, и они вместе с птицей салятся в «мини купер», оставляя у меня странное ощущение – то ли недоверия собственным глазам, то ли странной, затаенной глубоко внутри горечи от осознания огромного количества вещей, заключенных в этом образе – счастливой семьи, управляемой, а не правящей тобой стихии, быстротечной, как жизнь птицы, любви – да много еще чего. Я понимаю, что уже минуту, если не больше, стою на подходе к вращающейся двери торгового центра, и меня с ворчанием обходят люди, и пора двигаться дальше.