По грязному асфальту вдоль дома с ворованной тележкой из «Карусели» гарцует местная мадам алкоголической натуры, и она активно болтает со своим спутником бомжеватого вида, и четко слышу фразу «они блокируют через компьютер связь», и от этого мне становится даже более жутко, чем от мишенькиного взгляда. Я отворачиваюсь в сторону тех самых домов, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в их окнах, но это совершенно бесполезно. Все эти окна – как звезды, погасшие миллионы лет назад и оставившие после себя лишь мчащийся сквозь вселенную свет. Просто декорация, за которой нет ничего. Ни единого важного человека. Ни единой родной души. Просто свет в квадратах.
Затяжка выходит слишком длинной, и я случайно поджигаю фильтр сигареты. Говорят, курение серьезно увеличивает вероятность рака. Это звучит, как аксиома, пока не понимаешь, что, скажем, Марли всю жизнь курил и действительно скопытился от рака одного пальца, но только потому, что отказался его оперировать. Диана никогда не курила, не пила и никогда при мне не материлась – единственный такой человек в моей жизни, уникум чистоты. И теперь она – пациентка Ветеранов 56. А я здесь – жив, здоров, цел и невредим. И где тут вред курения? Нам явно все что-то недоговаривают.
Мишенька подпрыгивает, чтобы поймать поднятый ветром с помойки пустой одноразовый пакет, и я слышу странное блеяние, которым смеется этот паренек, но мне кажется, что именно в этом…
Диана
…уже и не думают об этом. А я еще думаю. И очень кстати, что снова пришла Юля. Она хорошо выглядит, как мне кажется. Она накрашенная, стройная, носит парик, который смотрится естественно. А я вот не ношу. Может, мне тоже надо что-то такое? У Юли на сумке прикреплены ключи от машины – значит, она еще и ездит на своем авто, и это очень круто, как мне кажется, хотя я никогда не водила сама. Но она все равно очень печальная, хотя и пытается улыбаться, когда я подхожу. Я бы хотела сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но у меня ничего нет, только какие-то глупости из интернета, которые я все равно толком не запоминаю. Как-то даже неудобно говорить глупости такой серьезной девушке, как она. Я здороваюсь с ней и сажусь рядом, хотя стоять мне было удобнее – когда садишься, почему-то сильно колет в животе.
– Лизу сегодня увезли, – говорю я Юле, стараясь поддержать разговор.
– Может, у нее все будет хорошо?
– Не знаю, – вздыхаю, понимая, что Юля просто пытается ободрить меня и себя. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.
Юля молчит. Может, зря я ей об этом рассказала? Лизу будут оперировать в Центре Алмазова, а потом она все равно умрет, примерно через полгода. Может, у Юли все лучше? Или наоборот? Я не могу по ней понять, хотя многое о ней знаю. Или мне это кажется многим, а для всех остальных – это пустяки.
– Сегодня приедет Миша. Он говорил, у него что-то интересное для меня.
Мне становится жутко неловко от того, что я это снова говорю. Словно чем-то хвастаюсь. А вдруг у Юли никого нет? Вообще никого! И она одна-одинешенька, а я хвастаю тем, что у меня есть любимый. Может, ей от этого так плохо? А, может, нет. Она кивает. А меня уже понесло, мне хочется говорить, потому что сегодня мне от этого еще не было больно в груди, как бывает иногда днями, когда ни слова не сказать.
– Я хотела ему сказать… Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.
В грудь снова простреливает острой болью. Я смотрю на пол, и снова к горлу подступает ком. Я словно упала с обрыва за долю секунды, словно вернулась в реальность от сна, в котором вдруг стало лучше. Но если я не скажу…
– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?
– Да. Но это…
Ей, конечно, нечего сказать. А я могу. Мне просто нужно. Я бы даже попросила у нее прощения за это. Но она не поймет.
– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? – вздыхаю, чтобы стало легче говорить. – Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.