Несколько дней я не появлялся у Лидии и не отвечал на ее звонки, и почему-то я вспомнил об этом только сегодня. Может, просто потому, что только сегодня я пришел в себя, вернулся в сознательное состояние. Сейчас, проснувшись на полу своей квартиры, абсолютно голый, замерзший и с невыносимой болью в горле, я начинаю подводить итоги последних дней, но пустых мест слишком много. Есть что-то, связанное с Андреем, что-то – с родителями Дианы…
Дианы…
Я плакал. Это я точно помню. Только не помню, когда. Точно не на выходе из онкоцентра. И не внутри. Не знаю, что было страшнее – бледное угасающее лицо Дианы, ее измученный, обреченный взгляд, который просто завис и больше не менялся или лица ее родителей – фанатично верующих в счастливый исход, ослепивших себя множеством последних шансов и не успевших даже довезти дочь домой, хотя я все устроил для этого. Более тупого, бездарного и бессмысленного исхода и придумать было нельзя. Даже если бы это случилось позже и уже дома, я бы все понял. Но сейчас, лежа на холодном полу этой хрущевки, я не могу найти объяснения тому, почему все произошло именно так. На ум приходит только одно – это я все испортил. Я был единственным, кто мог все хоть немного поправить. Но был слишком занят забегом за такими нужными деньгами, которыми теперь можно смело подтереть себе задницу, да не один раз, а так, что на месяц хватит.
Как-то неожиданно для себя, я понял, что не представлял себе жизнь без Нее. Не мог представить, что будет, когда все закончится. И это несмотря на то, что до того разговора с П.М, от нас уже оттрясли руки все. Я, кстати, знал об этом в тот последний разговор с ним. Подбил итоги всех запросов вечером предыдущего дня. Запросы в Израиль и Германию и к специалистам по стволовым клетками ничем не кончились. Хирурги разных мастей – все как на подбор, доктора наук, – вежливо объясняли, что не могут вырезать ей по половине всех органов. Даже мифически возможная – для семейства Рокфеллеров, в основном, – пересадка нескольких донорских органов при ее состоянии обрекала ее на смерть во время операции или пожизненную кому. Не говоря уже о том, что сумм на это даже в моем отчаянном заработке не собралось бы.
Я зашел в палату, когда мать держала ее на руках. Она – мать, – не плакала, а просто тихо подвывала. Отец разводил руками, протирал очки и постоянно что-то бормотал. Он пытался выглядеть сильнее, но не смог оторвать свою жену от тела такой маленькой, хрупкой девочки, вокруг шеи которой так крепко сжал свои грязные лапы этот мир, безжалостно убив ее. Я вышел, не задерживаясь в палате и не глядя на медсестру, отчаянно пытавшуюся навести в головах всех нас хоть минимальный порядок.
Я не знал ничего. Не знал настоящей боли. Не знал истинного отчаяния. Не знал полного, тотального бессилия перед фактом. Не знал настоящей, а не киношной пустоты внутри. Она познакомила меня со всем сразу. Я не смог смотреть на нее, лежащую в свадебном платье в ящике с белой окантовкой, больше двух секунд. Я просто убежал с похорон. Бежал, бежал, снял машину, куда-то уехал. Я был где-то. Или не был нигде. Не знаю, что со мной было. Но я все еще тут. Я оставил ее умирать. А она оставила меня здесь. Я все испортил.
И еще – теперь я понимаю, что оставшееся внутри меня естество не может мириться с тем, что Лидия придумала и построила вокруг себя для побега от своей реальности. Реальности, судя по всему, настолько жестокой и мерзкой, что жить в ней – хуже, чем в той, где умирает Диана. И с этим пора завязывать. Во всяком случае, моя игра на поле Елисеевой закончена. Она может устроить скандал, может чем-то угрожать мне, но за всем тем хаосом, который творился в моей жизни в последние полгода, я только сейчас понял, что единственным критерием порядка была Диана. Она была единственным сдерживающим фактором для меня, и теперь мне абсолютно плевать даже на те серьезные проблемы, которые могут быть у меня с Лидией. Потому что все, чем я рисковал, кроме жизни Дианы, всегда было лишь разменной монетой – люди, деньги, вещи. Все это разменный хлам. Даже люди.
Новую «икс-шестую» из салона рядом с другой «икс-шестой», только подержанной, я узнал сразу. Номерная табличка с моими инициалами сказала о многом и сразу. Меня передергивает то ли смехом, то ли плачем, но я просто отворачиваюсь и захожу в дом и поднимаюсь наверх, в дом на Крестовском, где я, скорее всего, больше не появлюсь.
Судя по ее ошарашенному взгляду, у меня на лице все уже написано. А, может, проблема в моей несвежей одежде, клочках торчащих немытых который день волос и щетине, как у грузчика. На Лидии – шелковый халат. Длинные кудри ей очень идут. Она попросту хороша сейчас. И она ждала меня. Но другого меня. И она ничего не знает.