Не знаю, почему я вообще вспомнил обо всем этом сейчас. То, что кофе горьковат, вызывает больше беспокойства. Во мне нет ни капли жалости и сострадания ко всем участникам этой ситуации. Мне просто плевать на них всех. Я отключен от этого. Сейчас меня скорее беспокоит сатанинская физиономия очкастой ведущей, потому что мне начинает казаться, что она смотрит именно на меня и говорит со мной. Не допив кофе, я кидаю на стол расчет и ухожу.
В глаза бьет чересчур агрессивное зимнее солнце, и я вынужден судорожно выдергивать из кармана солнечные очки. Воздух пахнет осенью и пылью, и снега не видать. Я вспышками вспоминаю узкие улочки, отрешенную суету на Марияхильферштрассе, светофоры с однополыми парочками и мое внезапное одиночество в последний день перед последним же выездом в Швехат, когда ее телефон оказался выключен. В последний раз мы танцевали под довольно динамичный, как всегда, сет ван Дайка. Уставшие, мы пошли в отель пешком, и она смеялась и потеряла где-то свои туфли, и последние двести метров мне пришлось нести ее на руках. Я знал, с кем она будет, когда я улечу. Но это не вызывало во мне никаких эмоций. Когда она ушла утром, я думал лишь о…
По дороге в аэропорт мне постоянно попадаются на глаза социальные плакаты «Stay fair – Take care», и на них – полноценная разнополая семья, что кажется мне странным, причудливым, полунамеком среди бесконечного гей-парада этого города. Но самое важное – я не понимаю, что значит этот девиз, хотя такая фраза наводит на множество вариантов, и уже в аэропорту…
Из забвения меня вышвыривает таксист, громко и бестактно сообщая, что я приехал. Я стягиваю остававшиеся на мне почти весь день солнцезащитные очки и неторопливо выдаю водителю пару тысячных банкнот и дожидаюсь сдачи, потому что меня расстроил его тон по приезду. Ненавижу хамство. Это не значит, что формальные ублюдки, творящие дерьмо с лживыми любезностями на языках, мне ближе. Просто мне кажется, что возмущаться – это не преференция слуги, не его функционал. Но посади водителя автобуса на такси бизнес-класса – и он все равно останется водителем автобуса.
В приемной я не снимаю очков, потому что вокруг незнакомые лица, и мне не нравится смотреть на них, и мне проще делать вид, что я это делаю. Я жду около получаса, после чего мой отец выходит, деловито приветствует меня и приглашает зайти в его кабинет.
– Я сейчас договорю с человеком, и перетрем, ага?
Киваю, отпиваю кока-колы и оставляю полупустую бутылку на столе у вечно недоумевающей, судя по выражению лица, секретарши.
Минут десять я слушаю болтовню моего отца и какого-то бизнесмена – вроде как, с Ближнего Востока или типа того. Его зовут Хаджи, и он похож на араба, но что делать арабу в офисе моего папки, у которого всего-то группа компаний на несколько городов России с завозом товара из Китая? Попытки условного араба заглушить акцент столь сильны, что я не могу разобраться в том, какой у него акцент, но это не столь важно. Может, он из Египта? Египет моему отцу что-то поставляет, об этом я наслышан. Впрочем, меня больше интересует то, как выглядит сейчас сам отец. Напряженный рот, глубокие морщины на лбу, постоянно сосредоточенный взгляд и всегда одинаково короткая стрижка, подчеркивающая ширину всего лица – все в нем выдает типичного самостийного дельца, которого, при должном переодевании, можно спутать с работягой. И все это будет верно, в какой-то степени. Когда-то он, наверняка, был старателем – вылавливал золото из куч дерьма, разбросанных по стране. Теперь же он, скорее, специалист по выживанию. И не самый лучший, что бы там ни думали его халдеи. Хаджи – явно один из его поставщиков, либо потенциальный поставщик. По концу разговора этого не понять. В первом случае, папка, вероятно, обещал ему все оплатить, да еще и добавить какие-нибудь penalty fees; во втором – рассказывал, как здорово будет с ним работать и какой он крутой Плательщик-Всегда-В-Срок. В любом случае, беседа заканчивается полюбовно.