Ткаченко нахмурился, под смуглой кожей заходили желваки. Насонов стоял рядом и смотрел на него выжидательно.
— Может, придется понизить дутье, — тихо говорит Ткаченко, не отрывая глаз от прибора.
Е. Д. Борзенков.
На пульт заходит старший горновой Евгений Борзенков. Грубая шерстяная куртка с широкими рукавами не упрощает его гордой осанки, а широкие поля войлочной шляпы подчеркивают прямые строгие черты лица.
Он улавливает напряжение и, чуть помедлив, обращается к Насонову:
— Что предсказывают насчет ковшей?
Насонов досадливо машет рукой. Ткаченко достает из кармана часы и говорит Борзенкову:
— До выпуска сорок минут. Ковши будут. Не волнуйся.
В дверях Борзенков сталкивается с Николаем Лазаревым. Тот вырывает из блокнота листок и отдает его Насонову. Насонов, подняв на лоб очки, читает: «Володя! Жду сына! Оставляю номер телефона больницы. Звони, узнавай о состоянии Лазаревой Татьяны». В это время Насонов слышит у щита судорожный кашель Ткаченко. Он рывком поднимается со стула:
— Пошел газ?
Ткаченко повернулся к нему, и по его заблестевшим глазам Насонов понял, что опасность миновала, газ пошел. Ткаченко вышел на площадку и прислушался. Печь гудела с прежним постоянством. Иван Удотов обходил канаву и подправлял неровные края. Лазарев бросил в угол лопату и снова побежал к Насонову:
— Ну, как? Звонил? — спросил он газовщика.
— Звонил, Коля, звонил. Твой сын еще в пути.
Лазарев опустил широкие плечи и медленно пошел к двери.
Горновые во главе с Борзенковым, низко надвинув на лоб войлочные шляпы, буравили двухметровую глиняную толщу и через длинные трубки вдували в печь кислород.
В такую минуту предостерегающее слово «Смотри!» приобретает особую значимость. Вглядись в летку — не слишком ли широки контуры отверстия, не захлестнет ли площадку золотая лавина. Оглядись еще раз кругом — все ли ты предусмотрел к выпуску, не сдвинул ли нечаянно желоб в сторону. А теперь собери волю, энергию, успей отпрянуть от горна, когда из летки вырвется озаряющий все вокруг блеск и над твоей головой поднимется огненный столб.
Горновые делали свое привычное каждодневное дело спокойно и уверенно. Едва они распрямили спины, как в желоб сорвалась лавина горячего металла, сотрясая грохотом площадку. Горячий металл, протачивая желоба, хлынул в ковши. Люди отходили, завороженно смотрели на тяжелые всплески желтой реки, на золотой пчелиный рой искр.
Ткаченко тоже смотрел на крутящиеся искры и думал, что им следовало бы взлетать выше, тогда жидкий чугун будет меньше заволакиваться мутным налетом серы. Раньше, когда работали на своей магнитогорской руде, богатой железом, доменщики, глядя на метельную пляску искр, говорили: «Полтора метра высоты — полтора процента премии». Сейчас при сарбайских окатышах труднее вести тепловой режим, труднее бороться с примесями серы. И все-таки бригада не сдается.
Ткаченко вспомнил, как обсуждали недавно на профгруппе обязательство — достичь в этом году проектной мощности десятой и выдать сверх того, что заложено в проект, пятнадцать тысяч тонн чугуна. Кто-то усомнился: сможем ли при этих-то окатышах? И тогда профорг Николай Лазарев сказал: «Что же, на трудности будем равняться? Давайте брать равнение на свою ответственность». И никакого шума не было. Все проголосовали.
Ткаченко достает часы: еще тридцать минут будет идти чугун. Площадку бороздили вспыхивающие и гаснущие полосы белого пламени. Слепящий свет бил далеко в темноту. Евгений Борзенков с Иваном Удотовым стояли на переходном мостике, положив на железные перила руки. Ткаченко подошел к ним и услышал, как Удотов спрашивал Борзенкова: чем он порадовал жену к Новому году.
— Туфли купил. Белые. На высоком каблуке.
— Туфли? Тебе повезло.
— У меня еще две дочери-близнецы, десятый класс заканчивают. Им часы купил, — говорит довольный Борзенков.
Голос у него твердый, волевой. Склад губ энергичный. Его рот не часто раскрывается для речей. Даже в тот день, когда ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, он сказал только два слова: «Спасибо. Оправдаю». Старший горновой восьмой печи Иван Лапко написал тогда стихотворное приветствие: