С этими словами он поднял руку с коммуникатором, активировал. Точнее, попытался активировать. Но устройство лишь мигнуло пару раз своим маленьким экранчиком-излучателем, после чего погасло — окончательно и безнадежно, как смертный приговор. Словно коммуникатор был живым, обладал чувствами. А воспроизведя треклятую видеозапись, этот репортаж из рукотворного ада, не выдержал и вышел из строя.
— Проклятье, — произнес Кожин с досадой и обратился к лейтенанту Пакову. — Хоть вы попробуйте, что ли.
Кивнув, тот активировал свой коммуникатор. Но почти сразу вынужден был его выключить — из устройства полилась та же какофония невыносимых, чуть ли не разрывающих душу, воплей, какие, если верить видеозаписи, звучали в стенах гродницкого театра в момент срабатывания гравитационного оружия.
Не лучше отреагировал на попытку им воспользоваться и коммуникатор Юлии Кранке. Как ни пыталась та, пойдя навстречу уговорам Кожина, но активировать его не смогла. Устройство просто не реагировало, будто его микрореактор (неслыханное дело!) внезапно сдох.
— Однако, — разочарованно молвил Паков. — Придется-таки нам с вами, пан шеф, еще немного няньками поработать.
6
— Девочка… моя, — донесся до Юлии тихий шелестящий голос вскоре после того, как Кожин и Паков оставили ее лежать на кушетке, которую обнаружили в одной из гримерок. Ничего больше сделать для Кранке эти двое не могли. Но обещали, что, закончив обследование театра, немедленно отведут ее к границам мертвого города, к полицейским постам. Где, как все трое рассчитывали, несчастная женщина сможет получить всю необходимую помощь. А пока, надеялись Паков и Кожин, Юлия Кранке успеет отлежаться и худо-бедно прийти в себя.
Но вот на то, что таинственная, преследуемая ими, цыганка незнамо как окажется в той самой гримерке, где они оставили ее правнучку, ни агент Глобальной Безопасности, ни лейтенант полиции не рассчитывали. Однако ж… повернув голову на шелест голоса, Кранке заметила сгорбленную старуху в пестром цыганском платке, показавшуюся из затененного угла. Та словно все время находилась здесь, незамеченная. Потому что скрипа двери, который вроде как должен был предварить появление цыганки, Юлия не слышала.
Но просто видела, как темный горбатый силуэт старухи выступил из тени… нет, скорее, проявился на ее фоне и всей гримерки, как в старину проявлялось изображение на фотоснимке.
Юлия уже открыла было рот, чтобы криком подозвать своих спутников. Но старая цыганка с невероятным для ее возраста проворством единственным рывком оказалась у самой кушетки. И приложила указательный палец, скрюченный и узловатый, к губам правнучки.
— Не бойся, девочка моя, — прошелестела старуха. — И никого звать не надо. Я не собираюсь причинить тебе вреда… лишь хочу помочь.
Крик застрял во рту, а вышел уже просто глубоким, но почти неслышным выдохом. С опаской вытаращив глаза — почти такие же, как у старухи — Кранке молча уставилась на нее.
— Не знала я тебя, девочка, — продолжала цыганка, и в голосе ее, прежде почти бесстрастном, послышались нотки сожаления и грусти. — Не повезло. Все война… проклятая. Но всегда надеялась, что дар нашего рода не пропадет. Что будет, кому его унаследовать, чтобы и дальше использовать его… на благо людям.
При последних словах старухи из глаз Юлии Кранке брызнули слезы.
— Прости, бабушка, — едва сдерживая всхлипы и стоны, проговорила она. — Этот дар… он как проклятье. Я не могу больше нести его… он убивает меня. Вся боль… весь страх, что испытывают живые и когда-то испытывали те, кто теперь мертв… я как губка все это впитываю. Как будто в котел с кипящим дерьмом проваливаешься. Это просто кошмар… хуже ада!
Старая цыганка лишь молча кивала, пока ее правнучка… нет, не говорила. Скорее, слезное признание само, вопреки воле Юлии, рвалось из ее груди криком боли. А на последних словах… Кранке показалось: старуха отчего-то усмехнулась слегка и беззвучно. Как будто мысль о том, что возможно что-либо «хуже ада» не могло ее не позабавить.
Но заговорила прабабка, только дождавшись, когда Юлия, сделав свое признание, наконец, замолчит — хоть немного облегчив душу.
— Знаю я, — голос старухи звучал теперь по-доброму, с сочувствием. — Страшный это дар… потому что ты уязвима, моя девочка. Я сама была такой, что уж говорить. Но я много прожила… мне ведь больше ста лет, если посчитать. И я поняла, как избавиться от мучений. Поняла секрет… в чем соль. Сама избавилась. И пришла помочь тебе.
Юлия смотрела на нее, застыв в ожидании. А цыганка продолжила:
— Думаешь, все так просто? Думаешь, ты случайно оказалась здесь. Нет! Не бывает таких случайностей, моя девочка. Этот город выбрал тебя. Сам позвал, чтобы свести нас с тобой. Чтобы я могла спокойно… уйти, передав тебе главное. Ты… получила… только половину нашей силы. Потому и слаба. Потому и мучаешься вместе с другими… если не больше. Можно сравнить тебя с воином, взявшим меч и кинувшимся в гущу битвы… но прежде забывшим надеть доспехи.
— И как… получить остальное? — робко поинтересовалась Юлия.
Прежде чем ответить вслух, старуха протянула руку с указательным пальцем к шее правнучки. Указывая на серебряную цепочку… при этом, не касаясь ее. Затем перевела палец на грудь. Туда, где на вышеназванной цепочке висел маленький католический крестик.
— Символ веры, чуждой нашему народу, — изрекла цыганка с угрюмой торжественностью. — Символ, прикрываясь которым, таких как мы с тобой, девочка моя, глупые люди забивали камнями и жгли на кострах. Только если ты избавишься от него, я смогу тебе помочь. Только тогда станешь… как я.
— Но… как?.. — недоуменно вопрошала Юлия, и глаза ее вновь наполнились слезами. — Почему? Чужая вера? Но она учит помогать ближнему! И я помогаю…
— И поможешь, — отрезала старуха; голос ее теперь звучал сурово и непреклонно, лишившись теплых сочувственных интонаций любящей родственницы. — Но так уж устроена жизнь, девочка моя, что время от времени приходится чем-то жертвовать. И делать выбор. Выбирай и ты… между силой и слабостью.
Со вздохом, перешедшим во всхлип, Кранке приподнялась на кушетке и осторожно, дрожащими руками, сняла цепочку, продев ее через голову. Отложила на небольшой столик с зеркалом, возле которого стояла кушетка…
И успела заметить, как торжествующе усмехнулась, хищно оскалив мелкие острые зубы… множество мелких зубов та, кого она, сама теперь не зная, отчего, приняла за свою покойную прабабушку. Ведь лицо этой… этого существа было совсем другим — на фотографию в семейном архиве совсем не похожее.
Успела увидеть Юлия, и как фигура существа оплавилась, точно свеча, меняя форму, и в облике его вообще не осталось ничего человеческого. Безобразная сморщенная голова, как у огромной черепахи, выступавшая из-под горба; горящие глаза и огромный зубастый рот. Руки с длинными кривыми когтями. И даже пестрый платок превратился в продолжение чудовищного тела — вроде капюшона у кобры или некоторых ящериц.
А вот снова ухватить со столика цепочку с крестиком Юлия Кранке уже не успела. Окончательно утратив форму, та, кого она принимала за прабабушку, обратилась в облако густого черного дыма. И дым этот, растекшись ручейками, начал вливаться в Юлию через ноздри, уши; через раскрытый в судорожном, полном смертельного ужаса, крике, рот.
Конечно же, этот крик не остался незамеченным для Андрея Кожина и Марьяна Пакова. Мгновенно поняв, кто кричит (больше-то некому), сотрудник отдела «Т» и лейтенант полиции бросились через коридор к двери гримерки, где оставили Юлию Кранке.