Новый румянец покрыл лицо Анны, которая ничего не ответила.
Вольский вскоре с ней попрощался, но сразу на следующий день появился здесь снова, привезя с собой Крассовского.
Карлик, как бы хотел показать, что принял обычаи французского двора, нарядился ещё старательней, чем в первый раз, и было ему дивно к лицу в этих одеждах, так шитых, украшенных, изысканных, словно предназначены были самой привередливой женщине.
Начиная от платья и плащика даже до шляпы и цепочки – всё снова было другое, новое и подобранное, чтобы всё составляло красивую целостность.
Более смелый теперь, весёлый, Крассовский рассказал об изысканных забавах двора, о дворцах и королевских резиденциях, о великолепии королевы, о её великом и необычайно хитром уме.
Мало что говоря о короле Карле, перешёл сразу к герцогу Анжуйскому, любимцу матери, который наследовал её ум и талант… а и очень могло быть, что и французский трон позже мог достаться ему.
Принцесса увлечённо слушала, хотя ни спрашивать, ни показывать не смела, что это её весьма интересовало.
Ей причиняло сильную боль, что, слушая о великолепии, об изысканности двора, к которому карл был привыкшим, сама так убого и скромно, сиротски его принимала. Поэтому бросила она словечко о том, как она и брат были в путешествии, а по причине слабости короля всё нарушалось.
Крассовский, коему хватало рассказов о дворе, о самых главных особах, окружающих молодого короля и королеву-мать, рассказывая о разных приключениях, о забавах и занятиях, несколько часов занимал принцессу и, должно быть, её действительно заинтересовал, когда прощающемуся она забыла отдать оставшиеся изображения.
Она вспомнила о них слишком поздно, когда уже староста с Крассовским сели в колебку, а посылать их за ними устыдилась. Таким образом, они остались ещё при ней… и бедная принцесса порадовалась в душе, что могла лучше присмотреться к этой своей надежде, которой стыдилась, но отрекаться не хотела.
Всё как-то так складывалось, как если бы Провидение, смилостивившись над ней, хотело за долгие дни слёз и тоски, за покинутость и сиротство неожиданно наградить её великолепной судьбой.
Сердце её билось от той мысли, что и она могла иметь семью, мужа, детей… собственную волю и силу доброго служения людям, когда теперь, связанная, даже не имела причины быть милосердной.
Это имя Генриха ей постоянно повторялось, образ нареченного юноши мелькал перед её глазами.
На самом деле австриец Эрнест был также молод, был императорским сыном, но какое-то отвращение и страх она чувствовала к этому дому, союз с которым никогда Польше счастья не приносил. Августу одна из эрцгерцогинь дала с собой траур, другая – долгие мучения и отчаянные года борьбы.
Глаза принцессы обратились к Франции и в сердце вступила надежда.
Никогда, может, ни одна женская веточка великого царствующего дома не находилась в таком положении, в какое принцессу Анну каждую минуту ожидаемая смерть брата могла поставить.
Из многочисленных братьев и сестёр, всё, что жило, было рассеянно и разбито. Август кончался равнодушный уже ко всему на свете, уходя бездетно, последним из рода.
Шведская королева, претерпевшая много и страшно, была целиком теперь предана своей семье и стране, над которой царствовал её муж. Между ней и Анной продолжались отношения, бегали письма, но доказательств большой любви Катерина не давала, больше требуя от Анны, чем принося ей, беспокоясь главным образом о наследстве после матери и братьев.
Дела об этом наследстве представляли самый крепкий узел, который королеву Катерину связывал с Польшей и сестрой.
Нежности сердца, сострадания не было и в письмах.
Напрасно Анна своими покорными, послушными письмами старалась пробудить в сестре чувства, которыми было охвачено её сердце.
Юхан III, муж Катерины, зная о том, что врачи приговорили Августа на смерть, сам уже думал о польском троне, о соединении двух государств. У него был младший сын Сигизмунд[4], которому так же, ежели не себе, он рад был обеспечить корону.
А Анна? Анна уже в то время была готова для брата и племянника, которого любила как собственного ребёнка, отказаться от своей мечты и своих прав.
Об этом ребёнке сестры, присваивая его за собственного, она писала, узнавала, хотела быть ему матерью. Её сердце требовало кого-то, чтобы любить и посвятить себя могло.
С княгиней Брунсвицкой, второй сестрой, отношения были ещё более близкие, более сердечные со стороны Анны и отмеченные такой смиренностью, отдачей себя, послушанием, жертвенностью, как если бы София платила за эти чувства. Между тем княгиня Брунсвицкая обходилась в своих письмах, написанных к Анне, довольно грубо с ней, злоупотребляла важностью, требовала, приказывала, редко вежливым словом отвечала Анне, которая унижалась перед ней.