— Встаньте, — сказал я. — Сами того не зная, вы поймали меня на слове. Когда моя мать впервые вручила мне шпагу, она заставила меня поклясться на ее рукояти, что я всю жизнь буду служить женщинам и не обижу ни одной. Даже если мои нынешние подозрения справедливы, сегодня…
— Хорошо, жестокосердый человек! Позвольте мне провести ночь в вашей комнате, на каких угодно условиях…
— Ну что же, ради такого необыкновенного случая и чтобы положить конец этому удивительному приключению, я согласен. Но постарайтесь устроиться так, чтобы я вас не видел и не слышал. При первом же подозрительном слове или движении я, в свою очередь, возвышу голос, чтобы спросить вас: Che vuoi?
Я повернулся к ней спиной, подошел к своей кровати и начал раздеваться.
— Помочь вам? — послышалось за моей спиной.
— Нет, я военный и привык обходиться без посторонней помощи.
С этими словами я лег. Сквозь тюлевый полог я видел, как мой мнимый паж устроился в углу на потертой циновке, которую он нашел в чулане. Усевшись на ней, он разделся, завернулся в один из моих плащей, лежавший на столе, погасил свечу, и на этом сцена временно закончилась. Впрочем, вскоре она возобновилась — на этот раз в моей постели, где я не мог найти себе покоя. Лицо пажа мерещилось мне всюду — на пологе кровати, на ее столбах я видел только его. Тщетно пытался я связать с этим прелестным образом воспоминание об отвратительном призраке, явившемся мне в пещере; его безобразие лишь еще более оттеняло прелесть этого нового видения.
Мелодичное пение, услышанное мною под сводами пещеры, восхитительный голос, речь, казалось, дышавшая такой искренностью, все еще звучали в моей душе, вызывая в ней неизъяснимый трепет.
«О, Бьондетта, — говорил я себе, — если бы ты не была фантастическим существом! если бы ты не была этим безобразным верблюдом! Но что это? Какому чувству я дал увлечь, себя? Я сумел победить свой страх — надо вырвать из сердца и более опасное чувство. Какие радости оно сулит мне? И разве не будет оно вечно носить на себе печать своего происхождения? Пламя этих взглядов, таких трогательных и нежных, — смертельная отрава; эти румяные, свежие, прелестно очерченные уста, кажущиеся такими наивными, раскрываются лишь для того, чтобы произнести лживые слова. Это сердце — если только это действительно сердце — согрето одной лишь изменой».
Пока я предавался этим размышлениям, вызванным волновавшими меня чувствами, луна, высоко стоявшая в безоблачном небе, лила в комнату свой свет сквозь три широких окна. Я беспокойно метался в постели. Кровать моя была не из новых, она не выдержала, и три доски, поддерживавшие тюфяк, с грохотом упали на пол.
Бьондетта вскочила, подбежала ко мне и спросила испуганным голосом:
— Что с вами случилось, дон Альвар?
Несмотря на свое падение, я все время не спускал с нее глаз и видел, как она встала и подбежала ко мне: на ней была коротенькая рубашка, какую носят пажи, и лунный свет, скользнувший по ее бедру, когда она пробегала по комнате, казалось, засиял еще ярче. Сломанная кровать ничуть не беспокоила меня — это означало лишь, что мне будет не так удобно спать; гораздо больше взволновало меня то, что я вдруг очутился в объятиях Бьондетты.
— Со мной ничего не случилось, — ответил я. — Вернитесь к себе. Вы бегаете по полу босиком, вы можете простудиться. Уходите.
— Но вам плохо…
— Да, в данную минуту из-за вас. Вернитесь на свое место, или, если вы обязательно хотите остаться у меня и возле меня, я велю вам отправиться в угол, где полно паутины. — Не дожидаясь конца этой угрозы, она улеглась на свою циновку, тихонько всхлипывая.
Ночь подходила к концу, и усталость взяла свое — я ненадолго забылся сном. Когда я проснулся, было уже светло. Легко догадаться, куда я устремил взгляд: я искал глазами своего пажа.
Он сидел на низенькой скамеечке, совсем одетый, если не считать камзола; распущенные волосы ниспадали до земли, покрывая мягкими, естественно вьющимися локонами спину, плечи и даже лицо.
За неимением гребня, он расчесывал их пальцами. Никогда еще гребень более ослепительной белизны не погружался в такую густую чащу пепельно-белокурых волос; тонкость их не уступала прочим совершенствам. Заметив по легкому движению, что я проснулся, она раздвинула руками кудри, скрывавшие лицо. Вообразите весеннюю зарю, появляющуюся из утреннего тумана, с ее росой, свежестью и благоуханиями.
— Возьмите гребень, Бьондетта, — сказал я, — он лежит в ящике стола. — Она повиновалась. Вскоре волосы ее были изящно и искусно убраны и связаны лентой. Она взяла камзол и, закончив свой туалет, вновь уселась на скамеечку с встревоженным и смущенным видом, невольно вызывавшим живое сочувствие.