Я перелез через него и исполнил на крыше подобие победного танца.
Вдали белели высохшие кости гор.
Глава 5
Мы сошли с поезда спустя трое суток. Я умирал от голода, а Сантана украл плед.
— Утомительно…
Утомительно — не то слово, у меня внутри все дрожало в ритм стуку колес, а колени не разгибались, хоть я и старался почаще прогуливаться по коридорам.
Пейзаж за окном такой же скучный, как облака — сплошные повторения и подобия. Поначалу интересен каждый обломок и домик, а потом этих обломков и домиков становится столько, что от них тошнит. Заинтересовала меня лишь огромная статуя какой-то бабы, наполовину ушедшая в песок. Монументальность её была видна задолго до того, как поезд поравнялся с ней, а когда поравнялся, я обнаружил, что белесый каменный шар, заполнивший весь обзор, — это её зрачок.
— Что случилось с девушкой? — спросил Сантана, повернув голову к окну. — Ты там был?
— Опоздал, как и все остальные. Впервые увидел труп, съехал с катушек. С тобой воспитывались девочки?
— Нет.
— Капитан поздно спохватился, он, видимо, думал, что наш вид размножается делением или что-то вроде того. Сам знаешь, он старался создавать физически сильных и выносливых особей.
— Мужчин.
— Ага. Он долго не мог понять, что каждой твари по паре — это не о количестве, да и вообще… не нравились ему женщины. И в нас тоже чего-то не хватает, чтобы быть от них в восторге.
— Это я знаю.
Сантана сидел неподвижно, чёрная повязка начала сползать с глаз, но он её не трогал. Опять он мне напомнил птицу — ворона, сурового и голодного. В Сантане было много птичьего: вот он вышагивает по коридору как цапля, вот собирается в комочек под пледом, как утка в гнезде… вот нацеливается на кусок тушенки, словно пеликан на рыбу.
Иногда мне казалось, что он расправит свой безразмерный чёрный свитер, взмахнет руками и улетит в закат.
— И что с ней у вас произошло?
— Убили. Забили насмерть, — сказал я, глядя в окно. Малиновый с белым закат был похож на сливочное мороженое с прозрачным ягодным сиропом. — В Краю до сих пор не знают, кто виноват. Невыносимая сложилась после этого обстановочка, и я ушёл.
— Подозреваемых нет?
— Как тебе сказать… Если ты живешь в Краю, такие вещи тебе поперек глотки становятся. Никто не хочет в это лезть — тошно. Мы даже не расследовали толком.
Странно, плечо ноет, а душа — нет. Душа уже давно смирилась, и лицо Ани практически стерлось из памяти.
Сантана аккуратно вынул из портсигара сигарету.
— Марк, — сказал он. — А ты не думал, что принцип жизни — дерьмо полное?
Думал. Как раз тогда и подумал. Но прежде чем сломался окончательно, Комерг пригвоздил меня металлическим прутом. Видимо, он тоже понял, что будет, если я сойду с ума там же, рядом со своим «сайлентом» и взведенный донельзя.
Там я и потерял все: Ани, «сайлента» и Комерга.
— Это хорошая идея, — ответил я Сантане. — Что ты видишь плохого в том, чтобы люди никому не причиняли боль?
Сантана хмыкнул. Вести философские споры он не хотел.
— Мне было бы спокойнее, если бы ты плюнул на принцип, — сказал он вечером, укладываясь спать, и сразу же отвернулся, давая понять, что не ждет ответа.
Нам позарез нужна была еда и вода. Было бы идеально, если бы все это можно было купить прямо на станции, но никому не приходило в голову ставить магазинчик там, где в год появляется полтора идиота.
Поезд погромыхал дальше, а мы остались стоять посередине платформы, над которой красовалась вывеска «Свежая сирень». Свежестью здесь даже не пахло. Здесь воняло. Прогорклым жиром, застарелой пылью, тухлятиной и чем-то ещё, что я не хотел даже понимать.
Платформа обрывалась посередине, ссыпаясь в какую-то яму. По лестнице вниз мы спустились туда, прошли по гулкому переходу к противоположному выходу и вылезли оттуда все в паутине и плесени.
— Добро пожаловать, — сказал кто-то сбоку.
Я посмотрел — стоял на углу улицы длинный несуразный тип в мятой фуражке. На портупее у него болтался огромный рыжий пистолет.
Тип молчал и пялился на нас круглыми блестящими глазами.
— Мы купим у вас еды и воды и уедем, — сказал Сантана.
Тип ничего не ответил, и мы осторожно побрели прочь. Я успел заметить беленькую вывеску какой-то норы на повороте, кошачий разделанный трупик посередине улицы, и тут в меня выстрелили, и обзор моментально закрылся.
— А сердце-то не бьётся! — ехидно сказал кто-то. И повторил: — А сердце-то не бьётся!