— Тем не менее есть более-менее предсказуемые предпочтения, — сказал издатель. — Женские журналы читают женщины. А мужчины…
Воцарилось молчание. Чтобы заполнить паузу, Ричард сказал:
— Неужели кому-то когда-либо удалось достоверно установить, что мужчины предпочитают читать о мужчинах? Или что женщины предпочитают читать о женщинах?
— Только не надо. Не начинайте, — вмешалась журналистка, — Мы ведь тут говорим не о мотоциклах и вязании. Ради бога, мы ведь говорим о литературе.
Ричарду порой казалось, даже когда он был среди своих (например, в кругу семьи), что собравшиеся в комнате не похожи на самих себя, будто бы они на время отлучились, а потом вернулись не совсем такими, какими он их знал, — наполовину переделанными или перерожденными под действием какого-то мерзкого, дешевого трюка. Как в цирке или в дешевом балагане. Они стали какие-то странные. Сами не свои. В немалой степени это относилось и к нему самому.
— Но разве это неинтересно? — спросил Ричард. — Набоков, например, признавался, что в своих литературных пристрастиях он открыто гомосексуален. Не думаю, что мужчины и женщины пишут и читают совершенно одинаково. У них разный подход.
— Скажите еще, — не унималась журналистка, — что существуют и расовые отличия.
Ричард не ответил. Он вдруг как-то странно втянул шею. На самом деле он пытался справиться с проблемой пищеварения, или, точнее, сидел не шевелясь и ждал, пока эта проблема как-нибудь не разрешится сама.
— Ушам своим не верю. Я думала, мы собрались сегодня, чтобы поговорить об искусстве. Что с вами? Перебрали?
Ричард обратил свой взор на журналистку. Это была грубоватая, крупная женщина, немолодая, но довольно привлекательная, из тех, что всегда лезут на рожон, чтобы урвать свою долю правды. Ричард знал этот тип из литературы. Она была похожа одновременно на самодовольную бабу из рассказа В. С. Притчетта и на политика с севера Англии. Она гордилась своей прямолинейностью и большим, добротным задом. Колонка, которую она вела, не была посвящена исключительно женским вопросам. Для фотографии, помещаемой над ее колонкой в газете, требовались длинные волосы и макияж — чтобы одно соответствовало другому.
— Разве литература не служит именно этой цели — преодолевать различия между людьми? — спросил теневой министр культуры.
— Вот именно, — подхватила журналистка, — Лично мне все равно, с кем я имею дело: с мужчинами, женщинами, черными, белыми, розовыми или серо-буро-малиновыми в крапинку.
— Поэтому-то от вас мало толку.
— Эй вы, потише там, — сказал Сэбби, а потом добавил, словно уже одно это имя его воодушевляло: — Гвин.
Все молча повернулись к Гвину: он сидел и с изумленным видом рассматривал свою кофейную ложечку. Затем положил ложечку на блюдце и поднял голову. Его лицо постепенно прояснялось, а в зеленых глазах загорелись искорки.
— Мне кажется, я никогда не думаю о мужчинах. Или о женщинах. Мне кажется, я всегда думаю… о людях.
Среди присутствующих пронесся одобрительный шепот: казалось, Гвин омыл всю компанию освежающим душем здравого смысла и простого человеколюбия. Ричарду пришлось повысить голос, так что он даже закашлялся — но, несмотря на это, он бросился напролом со своей пламенной речью.
Перед завершающим «о людях» была небольшая, но многозначительная пауза — это-то Ричарда и подтолкнуло.
— Ответ на троечку, если можно так выразиться. Послушай, Гвин. Знаешь, что ты сейчас мне напомнил? Тест из иллюстрированного журнала — типа «Какой из вас выйдет учитель?». И там такой последний вопрос: Что бы вы предпочли: а) преподавать историю; б) преподавать географию или в) учить детей? Что касается последнего пункта — тут все ясно, выбирать тут не из чего. Но что касается преподавания истории и географии, то здесь есть из чего выбрать. Должно быть, ты чувствуешь себя молодым и хорошим, когда говоришь, что не важно, кем быть: мужчиной или женщиной, главное — быть человеком. А что, если ты, к примеру, паук? Давай представим, что ты паук и ты — после первого в своей жизни серьезного свидания — собираешься ползти домой, как вдруг оборачиваешься и видишь, что твоя подружка обгладывает твою лапку, словно это куриная ножка. Что ты на это скажешь? Я знаю. Ты сказал бы: мне кажется, я никогда не думаю о пауках-самцах. Или о пауках-самках. Мне кажется, я всегда думаю о пауках вообще.
Закончив, Ричард тяжело опустился в кресло, часто и шумно дыша — так нелегко ему далась его речь. У него не было сил поднять голову и встретить устремленные на него взгляды, в которых ясно читалось, что присутствующие были о нем лучшего мнения. Так что он сидел, глядя на закапанную скатерть, и перед глазами у него всплывали — нет, скорее тонули — морские коньки, обитавшие в его голове.
В тот день Ричард вернулся на Кэлчок-стрит к шести вечера. Войдя в квартиру (из входной двери вы сразу попадаете в небольшую гостиную), он услышал раздраженный металлический голос, невнятно произносивший нечто вроде:
— Сейчас мы не можем помешать Злодуху привести в исполнение его злодейский замысел. Единственное, что мы можем, — это противостоять Страхотрону.
Близнецы даже не обернулись в его сторону. Лизетта — тоже. Это была крупная, хотя еще совсем молоденькая чернокожая девушка — она забирала мальчиков из школы по рабочим дням Джины, а потом смотрела с ними телевизор, пока Ричард не возвращался домой или не выползал из своего кабинета. Она сама еще носила школьную форму. В отличие от Лизетты ее новый дружок поспешно встал, закивал и начал толкать ногой в кроссовке мускулистую икру Лизетты, чтобы она наконец сообразила его представить: «Это Тин». А может, она сказала «Тайн». Сокращенное от Тино? Что, в свою очередь, является сокращением от Мартино или Валентино? Это был чернокожий юноша цветущего вида с мягким выражением лица, которое в зрелом возрасте, скорее всего, будет не гладко-лоснящимся, а покрытым сеткой морщин. Ричард был очень рад, что его дети чувствуют себя с чернокожими совершенно свободно и даже в чем-то им завидуют. Когда он сам шестилетним мальчиком впервые встретил негра, то, несмотря на предварительную подготовку, обработку и умасливание, он тотчас же разревелся.
— Привет, ребята…
Мариус и Марко сидели рядышком на диване и не отрываясь смотрели на экран, где громадные мультяшные роботы превращались в самолеты, машины, ракеты — символы новой машинной эры.
— Приготовься к своему последнему часу, Злодух. Не надейся, что полчища Страхотроида сейчас тебе помогут.
— Кто их так окрестил, этих персонажей? — спросил Ричард. — Откуда родителям Страхотроида было знать, что он вырастет таким страшным? И откуда родители Злодуха знали, что он будет таким злым?
— Они сами придумывают себе имена, папа, — ответил Мариус.
В дверях показалась Джина в костюме и макияже, предназначенных для выхода в город. Мальчики посмотрели на нее и переглянулись — комната готовилась к смене власти. Ричард (его бабочка сидела криво) смотрел на жену внимательно, не так, как обычно. Глаза в темных кругах, как у барсука или как у ночного вора; нос как у Калигулы; крупный, но не полный рот. Ричард подумал, что, наверное, все любимые лица охватывают и даже перекрывают весь видимый спектр цветов: белизна зубов, чернота бровей. Красный и фиолетовый — это инфракрасный рта и ультрафиолет глаз. Джина, в свою очередь, посмотрела на Ричарда своим обычным взглядом — так, будто он уже давным-давно сошел с ума.
Они вышли на кухню, пока Лизетта собирала свои вещи — сумку, школьный пиджак.
— У тебя есть пять фунтов? — спросила Джина, — Ты получил работу?
— Нет. Но у меня есть пять фунтов.
Джина глубоко вздохнула — ее грудь сначала поднялась под белой блузкой, а потом опустилась.
— Не повезло, — сказала она.
— Он вовсе не собирался предлагать мне кресло главного редактора. В какой-то момент мне даже показалось, что он собирается предложить мне место водителя фургона. Или агента по рекламе.