«Дама с собачкой» и др. «Шинель». «Отцы и дети». «Герой нашего времени».
«Смерть Ивана Ильича». «Господин из Сан-Франциско». «Мастер и Маргарита».
«Бесы». «Двойник».
«Мы».
Ричард поднес ладонь к пористой обшивке своего лица. Он подумал, что, может быть, все решится прямо сейчас — его книги против книг Гвина в их связи со Вселенной. Ричард услышал, что его зовет юный пиарщик. А там, наверху, небо показывало, что оно может изображать и черные дыры. На самом деле эта имитация требовала большого труда (грубо закругленный горизонт с сузившимся, как у наркомана, зрачком посередине — похожие картинки были в одной книжке по астрономии у близнецов Ричарда).
Самолетик покатил вперед, и скоро они должны были взлететь. Семеро пассажиров сидели, мучительно втянув головы в плечи. Не потому что потолок был низкий, а из-за смущающей близости взлетно-посадочной полосы — в каких-то полутора метрах от их подошв. Мотор ревел так громко, почти за гранью человеческого восприятия, и можно было почувствовать лишь вибрацию, отдававшуюся в каждом атоме тела. Полупридавленный своим мешком, Ричард сидел, втиснувшись в кресло, в самом первом ряду рядом с Гвином. Они оба пристально следили за пилотом: это был высокий, полный, рыжеватый мужчина, который с женской деликатностью обращался со своей фуражкой, приборами и наушниками. Повернувшись к пассажирам, пилот с привычной небрежностью абсолютно бесцветным голосом огласил правила безопасности, а затем отвернулся к приборной доске, больше подходившей довоенному аэроплану или ядерной подводной лодке первого поколения: циферблаты, датчики, металлические переключатели со стершейся краской. Ричард заметил, что на доске нет ни единой пластмассовой детали. Хорошо это или нет? — подумал он и постарался отдать молчаливую дань уважения долговечным механизмам, сработанным умелыми мозолистыми руками людей, которые, увы, давно уже умерли. На пилоте были белая рубашка и грубые кремовые брюки, словно выкроенные из старых обоев. Так или иначе, трудно было оторвать взгляд от его кремового седалища. Обрамленное щелью между спинкой и сиденьем кресла, оно прочно и гордо занимало свое место.
Самолетик выруливал на взлетную полосу. Маленький самолетик был всего лишь маленьким самолетиком среди больших лайнеров и надеялся, что он никому не мешает. Однако он им мешал. Реактивные лайнеры с черными и мокрыми от росы или от испарины надвигающейся грозы собачьими носами ждали, выстроившись за ним в очередь, напряженные, как готовые к охоте пойнтеры. Ричард посмотрел на лопасти винта, вращавшиеся с такой скоростью, словно они старались разорвать воздух в грязные клочья. За поворотом виднелись туши челноков, летавших в Нью-Йорк и Вашингтон, и по всей Америке, куда пожелают американцы. Над мучительным ожиданием прошедших проверку и готовых к полету самолетов, воющих друг на друга и требующих, чтобы им дали дорогу, слышалось небо и эпический рык средних слоев атмосферы. С севера накатывала ночная мгла. Но юг бросал ей вызов демонстрацией света и электромагнитных колебаний: направо и налево хлестали божественные хлысты, кнуты и бичи из олова и меди.
Все молчали. Вдруг Гвин повернулся и стал что-то говорить юному пиарщику. Изголовье кресла заглушало вопросы Гвина, поэтому казалось, что молодой человек, охваченный лихорадочным возбуждением, оживленно беседует сам с собой.
— Послушайте, вы ведь видели, что за нами… Они делают это по девять раз в день… Это не может быть ураган. Это гроза… Вы хотите сказать, что это ураган вроде тех, которым дают имена?
— Раньше все ураганы были девушками, — сказал Ричард. Он заговорил, чтобы молодой человек не выглядел умалишенным. Да и сам Ричард от этого почувствовал себя спокойнее, поэтому он продолжал говорить все, что придет в голову. — Теперь они чередуются. Девушка, парень. Парень, девушка. Думаю, так лучше, а впрочем, не знаю. Ураган Деми. Ураган Гвин. Ураган Джина. Ураган Мариус. Ураган Энстис. Ураган Скуззи.
— Кто?
— Это я так.
— Не слушайте его, — сказал Гвин. — Он уже спятил. Боже. И все из-за какой-то вечеринки.
Пилот повернулся вполоборота и невыразительным голосом сообщил, что после взлета в самолете станет намного прохладнее. Это была хорошая новость. Потому что пассажиров всегда интересовал вопрос, что происходит с воздухом в самолетах и что случилось бы с воздухом в реактивных лайнерах, если бы не все эти ухищрения для его охлаждения и очистки. Как скоро воздуха станет не хватать и он станет теплым и едким, как кровь. Как скоро им придется бороться за каждый его глоток. В большом самолете можно полчаса прождать у двери в сортир и войти в него сразу после того, как оттуда выползет какой-нибудь смердящий долгожитель: вот за что так любят этих парней. В маленьком самолете воздух — это особенно деликатная субстанция. Его даже разговорами не хотелось тревожить… И сейчас все пассажиры страдали молча. А ведь в этом странном современном занятии (к тому же баснословно дорогостоящем) — я имею в виду авиаперевозки — Америка опережает весь остальной мир. Но вот самолет выполнил последний поворот, и перед ними не оказалось ничего, кроме моря и неба. Самолет с грохотом помчался в фиолетово-синюю даль и взлетел, сменив одну среду на другую. Его тут же стало бросать из стороны в сторону, он замахал крыльями, как ветряная мельница, и все в один голос застонали, отвечая стонущему воздуху над головой.
Потом самолет выровнялся и начал набирать высоту. Они пролетели над автостоянкой, над кладбищем, над пристанью, над заливом. Вскоре белые пятна бурунов стали похожи на перхоть, припорошившую широкое плечо моря. Ричард посмотрел в иллюминатор и не поверил своим глазам. Грозовое облако походило на готический собор с оскалившимися горгульями… День — это метафора человеческой жизни: пробуждение, невинное утро, хлопотливый полдень и его помпезное завершение, потом блеклые предвечерние часы, потом усталость, потом смертельная усталость, уверенность в ночном покое, потом кошмары и, наконец, глубокий сон без сновидений. День за бортом самолета закончился, но он не ушел на покой. День умер, но он не желал в это поверить: пусть и больной, он пытался вернуться со словами: «Я все еще день. Разве вы не видите меня? Вы меня больше не любите? Я все еще день». И он не уходил, судорожно подрагивая под крылом. Дождь старался как-то смягчить отчаянное противостояние дня и ночи, хотел все успокоить и очистить. Но его старания напоминали исступленные, истерические аплодисменты.