— Господи, — сказал Ричард, стоя у своего стола.
Он повторял это весь день. В то утро Ричард согласился, чтобы его имя появилось в выходных данных книг и в рекламе издательства «Танталус пресс»… Он глубоко вздохнул: будь что будет. Он вгрызался в гранит очередного пустопорожнего опуса в пятьсот страниц, принадлежащего перу еще одного претенциозного (и злобного) старого кретина (и задницы), который ничтоже сумняшеся обнаружил недостающее звено между генетикой и общей теорией относительности.
Ричард приписал ПРОВЕРЕНО после восклицательного знака, которым автор заканчивал свое сочинение, и швырнул рукопись в лоток для исходящих бумаг.
К Ричарду подошел Бальфур Коэн и сказал:
— Вот письмо от вашего поэта.
— От Хорриджа?
— От Хорриджа.
— А-а.
Уже привычный конверт из манильской бумаги, каким отдавал предпочтение Кит Хорридж; привычная скрепка; привычный «прикус» его механической пишущей машинки. Ричард старался убедить себя, что он по праву может этим гордиться — он открыл поэта. Ричард извлек из конверта письмо и три стихотворения. Первое называлось «Всегда» и начиналось так:
Гностическая космогония говорит, что Демиург вылепил Красного Адама, которому не удалось Встать на ноги.Минутку. Быть может, это и чересчур сжато, но разве это плохо? Напоминает Йейтса на его патетическом пике.
Кроме человека, Все живые существа бессмертны, ибо не знают О смерти.Разве сердце не соглашается с этим так охотно, словно знает заранее? С этого места «Всегда» становилось все более и более туманным, но концовка определенно получилась сильная. Ричард закурил. Он представил, как через двадцать с лишним лет на экране телевизора он (невероятно старый и страшный) будет старчески бубнить: «Да, да, конечно, это стало мне ясно с самого начала, понимаете, любой человек поймет, что Кит Хорридж — это не просто…» Второе стихотворение «Разочарование» было образцом сжатости («Как вязкая смола, тягучая резина. Глоток похлебки, оттепели слякоть…»); единственное, нужно было помочь поэту отойти от смутно-расхлябанных ритмов и направить к…
— У меня такое чувство, — сказал Ричард, — что этот Хорридж может оказаться настоящим поэтом.
Крутящееся кресло Бальфура скрипнуло.
— Правда? Хватит ли у него для первого сборника.
— Стихов или денег?
— Стихов, — сказал Бальфур. — И денег.
— Знаете, мне кажется, он слишком хорош для нас. Думаю, его возьмет любое издательство. Почему бы нам просто его не опубликовать? Пятьсот экземпляров. Это всего лишь стихи. Ему будет вполне достаточно гонорара в семьдесят пять фунтов.
Ричард стал читать сопроводительное письмо Хорриджа (а про себя подумал: надо бы не забыть положить его в надежное место). «Как Америка? С возвращением». В письме, писал Хорридж, было три «новорожденных»: «Всегда», «Разочарование» и «Женщина». «Женщина, — продолжал Хорридж, — для меня это переломный момент и, возможно, прорыв. Здесь я впервые отбрасываю все влияния и говорю собственным голосом».
Вот как звучала «Женщина»:
Вчера моя женщина, эта девочка, которую я люблю больше, Чем кого-либо на этой земле, сказала, Что Она Больше Не Хочет Видеть Меня Снова.На этом стихотворение не кончалось. Строчки снова становились длиннее, пока Хорридж зализывал свои раны, потом опять короче, когда он заклинал: «Постарайся/Завоевать/Ее/Снова». Ричард поискал глазами мусорную корзину. Но, разумеется, здесь этого не делали. Здесь не отказывали авторам — не швыряли их произведения в мусорку. Наоборот, их печатали. Положив перед собой, красными чернилами надписывали: заголовок по центру и набрать как стихи.
— Над этим стоит подумать, — сказал Бальфур.
— Не стоит. Забудьте о Хорридже. Давайте просто возьмем у него деньги и больше никогда не будем о нем говорить.
Если литература — это вселенная, то все, что попадало сюда, было всего лишь космическим мусором. Дверная панель от какой-нибудь старой ракеты. Обожженная, отработанная ступень старого спутника. «Женщина» была подлинным лицом Хорриджа — в ней он отбросил все влияния и заговорил собственным голосом. «Разочарование» звучало так, словно он рылся в энциклопедическом словаре. А «Всегда»… Авторы, публиковавшиеся в «Танталус пресс», полагали, что им должны верить на слово — в отличие от большинства людей. И в отличие от Ричарда. В противном случае Ричард, возможно, порадовался бы тому, как проворно заработала его память. Гностическая космогония говорит, что Демиург вылепил красного Адама, которому не удалось встать на ноги. Кроме человека, все живые существа бессмертны, ибо не знают о смерти. Хорхе Луис Борхес — причем что-нибудь из его самого знаменитого вроде «Вавилонской библиотеки» или «Кругов руин».[16] Ричард взглянул на ослепительно белые поля стихотворения Хорриджа, и они показались ему заляпанными отпечатками грязных, потных пальцев. И тут его осенило.
Ричарда осенило. Порнография, богохульство — столь примитивные ловушки для романов Гвина Барри не страшны. Но была еще и третья, которая в любой момент могла незаметно затянуть удавку у вас на шее. Ричард взял словарь и прочел: «Лат. plagiarius — похититель детей; соблазнитель; а также — литературный вор». Плагиат — это звучит отвратительно.
— Бальфур. Мне нужно, чтобы вы мне кое в чем помогли.
Выслушав Ричарда, Бальфур сказал:
— Надеюсь, вы не станете поступать опрометчиво.
— Сколько это займет? И сколько будет стоить?
Стоя под дождем, Ричард ждал детей у школьных ворот. Оттуда они направились в видеомагазин, витрины которого запотели так же густо, как витрины бара напротив. Мокрым собакам приходилось ждать за дверью, но в видеомагазине воняло мокрой псиной. В этот час тут толпилось много взрослых и детей. Ричард подумал, что взрослые похожи на детоубийц, да и дети тоже — с их прическами, серьгами и пустыми глазами. Мариус и Марко сидели на корточках под вывеской «ФИЛЬМЫ УЖАСОВ» и умоляюще смотрели на отца, но в конце концов им пришлось согласиться с кассетами из раздела «ДЕТСКИЕ ФИЛЬМЫ». Потом он отвел их на другую сторону улицы (только не говорите маме) в бар купить чипсов.
Когда они вернулись домой, Ричард усадил их смотреть «Тома и Джерри». Года два-три назад мальчики смотрели «Тома и Джерри» очень внимательно, но не улыбаясь, как если бы это было упрощенное и стилизованное, но по сути своей правдивое повествование о том, как обычный кот пытается ужиться с обычным мышонком. Однако теперь фильм казался им смешным. И Ричарду тоже. Ему все казалось смешным. Прислушиваясь к детскому смеху, он сидел за своим письменным столом. Он не писал. Он печатал — перепечатывал «Амелиор». И не слово в слово — он вносил легкие изменения (иногда к худшему, если ему это удавалось, иногда — неизбежно — к лучшему). Дело двигалось.
_____~ ~ ~
— Ну что, сынок, — сказал великий О'Флаэрти, — сколько тебе лет?
— Через месяц будет сорок один, — сказал Гвин, словно ожидая, что это известие вызовет изумление.
— Надеюсь, ты не собираешься бросать свою работу, иначе, боюсь, тебе придется голодать! — О'Флаэрти пожал плечами — так мягко, почти незаметно. — Понимаешь, все дело в том, как ты обращаешься с кием. И в твоем глазомере, сынок. В твоем глазомере.
Уже второй раз О'Флаэрти пустился в рассуждения о том, что снукер — это игра визуального воображения. Сначала Гвин воспрянул духом, полагая, что уж в этом-то он хорош. Но опыты с дополнительным белым шаром, устанавливаемым под различными углами по отношению к шару, на который нацелен удар, отнюдь не сделали игру проще.