Он выполз из-под шевелящейся еще туши и сел на песок, стирая с лица коричневую слизь. Трясущийся кот что-то нервно закапывал, перебирая лапами у искореженной переноски. Голая Баба стояла на песке босыми ногами, засунув руки в карманы спортивных штанов.
– Всё. Можете ехать. – сказала она и начала стягивать с себя спортивный костюм.
– Как это «всё»? Так просто – «можете ехать»? И всё? – Солодовников снял ботинки и вытряхивал из них песок.
– Да, так просто. А в сказках разве что-то сложно? – ответила голая баба и сбросила детской розовой стопой штанину, оставшись совсем без одежды. – Всё просто. Добро победило, можно ехать.
Баба развернулась и пошла в воду, уверенно рассекая полными колыхающимися ногами усилившуюся прибрежную волну. Солодовников и кот молча смотрели, как она заходит в озеро. Волосы уже расплылись вокруг неё серым пятном, ягодицы почти скрылись в темной воде. Баба обернулась, посмотрела на Солодовникова через плечо и, взмахнув руками, нырнула. Последнее, что увидел Солодовников, был большой блестящий хвост с крупной серебристой чешуёй.
– Стой! Слышишь! А вот это вот всё! – заорал Солодовников, тыкая рукой в сторону мёртвого змея. Обернувшись, он увидел на месте убитой твари только вмятину на песке. – Так! Куда она делась! Куда ОН делся! Моня, отвечай!
– Мя-а-а-а-у! – заорал Моня и стал тереться о ногу Солодовникова. – Мя-а-а-а-а-у!
Инга ложится спать
Инга проснулась от холода. Палатка хлопала набрякшими стенками по рюкзаку, лежавшему рядом. Ноги ломило от вчерашнего перехода. Инга расстегнула молнию и выглянула наружу. Разглядеть что-то было невозможно. Только липкий белый кисель тумана медленно ворочался вокруг. По голенищу зеленого резинового сапога медленно ползла черная точка муравья. Инга густо дышала в сложенные ладони, пробуя согреться. Хлеба осталось на сутки, может меньше. Когда рассветет, она встанет и пойдет по одинаковым сопкам: вверх, вниз, через болото, огибая лесок, и снова вверх, чтобы потом опять вниз. Но это когда отступит туман. А пока только лежать в палатке. Последние спички отсырели еще два дня назад, а воду она набирала в изредка попадающихся ручьях. Но это – когда отступит туман. Инга свернулась калачиком, спрятала подбородок в пахнущий сыростью воротник свитера, закрыла глаза и снова погрузилась в сон. Среди малиновых пятен в темноте возникло лицо Нины – вожатой из пионерского лагеря, в котором Инга была когда-то в детстве. Нина широко раскрыла розовый пухлый рот и закричала:
– Заря-я-я-я-ядка! – крикнула Нина, распахнув лёгкую фанерную дверь двенадцатой палаты. – Ма-а-а-льчики! Четырнадцатый отряд! Зарядка!
Нина постояла, посмотрела, как под одеялами зашевелилось, и пошла открывать соседнюю дверь. Нина не любила будить девочек, потому что с детства стриглась коротко и не могла выносить вида длинных растрепанных волос.
– За-а-арядка! Девочки! Четырнадцатый отряд! – быстро крикнула Нина и захлопнула дверь. Постояла, прислушиваясь: зашуршали тапками по полу, кто-то визгливо хохотнул. Наверное Инга Демьяненко – у неё в отряде самые длинные волосы, которые она закручивает в две крысиные косички. Откуда-то из Мурманска или еще из каких-то никому не нужных городов.
В коридоре заскрипело – это Олег, второй вожатый. Нина пошла ему навстречу:
– Проведи сегодня ты, я не могу уже третий день подряд, они меня затрахали уже, ей богу.
Олег кивнул и что-то плохо и неумело пошутил про “подсудное дело”. Нина уже не слушала его. Она шла по длинному коридору с двумя десятками дверей, откуда выныривали худые, угловатые, пугающе звериные тельца детей, чтобы побежать в умывальные комнаты перед зарядкой. Нина оттолкнула налетевшую на неё девочку пяти лет с длинными рыжими волосами и повернула на лестницу. Внизу были комнаты вожатых. В нининой прохладно – окно всю ночь было распахнуто. Нина закрыла окно, вернулась к двери и в пять скрипучих толчков задвинула ржавую щеколду. Она сняла малиново-зеленый галстук, закрепленный значком “anarchy”, сняла шорты, стащила рубашку, путаясь в рукавах, и легла на жесткую полуторную кровать. Свернувшись калачиком, она спрятала подбородок в пахнущее гниющими кипарисами одеяло, закрыла глаза и погрузилась в колыхающийся под веками утренний сон. Из лиловой взвеси, мелькавшей перед глазами, высунулась узловатая женская рука, в которой была зажата толстостенная мутная стопка с водкой. За рукой вынырнули остатки голоса матери: