— Аутернум Вирджинити! — с облегчением заголосили женщины, раскачиваясь и поводя затекшими плечами.
— Наконец-то, — тихо, но внятно произнесла другая Ингина соседка, откидывая на плечи покрывало и растрепывая волосы. Добавила, явно обращаясь к ней:
— Сегодня затянул, думала, не дождусь.
Инга пробормотала что-то невнятное. Женщины вставали, скидывая покрывала на плечи. Лица цвели улыбками. Некоторые держали перед собой руки, будто те — драгоценность. И по одной шли в центр круга, там, рядом с Петром, вплотную к его неподвижной фигуре становились коленями в песок. И, открывая рот, Инга присмотрелась внимательнее, — каждая, бережно обнимая мужчину, целовала его в подставленные губы.
Вставая, уходила одна, оглядываясь и подбирая покрывало, а на ее место уже садилась другая, протягивая руки к мужским плечам. А его лицо, освещенное красным светом, было отстраненным и мирным, будто он совершенно не тут.
Ошарашенно наблюдая, Инга забыла понаблюдать за собой. И вдруг поняла — да она уже сидит перед ним. И потому так хорошо видно его лицо, полураскрытые губы в обрамлении тщательно подстриженной бородки, смеженные веки.
— Аутернум вирдижинити, — выпевали за спиной дамы в кисее.
«Черт. Вот же черт…»
Сидеть долго было нельзя. Вскочить и убежать тоже. Она качнулась к мужской фигуре, приобняла расслабленные плечи и, молясь, чтоб он не открыл глаза, ткнулась губами в его губы. Откачнулась и встала, стараясь не сделать этого слишком быстро. Шагнула в сторону, уступая место своей деловитой соседке. А та, плотно усаживаясь, прижала Петра к себе полными руками и присосалась к его губам.
Инга повернулась и пошла к соснам, на ходу сдирая с головы кисею. Аутернум. Елки же палки, вирджинити… Он что, берет с них деньги, чтоб каждый вечер одаривать поцелуем? Или ей так повезло — попала на поцелуйный обряд? Вряд ли. Деловитая соседка явно скучала во время всего действа и беседы о памяти рук. Ждала совершенно конкретно. Затянул сегодня, так сказала.
Она вломилась в кусты, приседая и нащупывая кроссовки. Встала, комкая снятую кисею. Шагнула прочь.
— Вы куда? — ясный, немного раздраженный голос догнал и остановил ее, — фаранж верните.
Свет фонарика слепил глаза и, быстро отворачиваясь, Инга наугад ткнула мягкий комок женщине. Та взяла, одновременно продолжая говорить негромким и деловито-усталым голосом:
— После танца избранной сбор у общего костра, там чай. Дамы уже почти все там, танец — действо для мужчин. Постойте. А как ваша фамилия?
Фонарик следил за ней, голос ждал ответа.
— Я… — сказала Инга, отступая за черные стволы, — я, извините, сейчас я…
И быстро пошла, вытягивая руки, чтоб не стукнуться лбом.
— Эй! — удивленно и с раздражением позвал голос. И обращаясь к кому-то еще, повторил уже сказанное, — идите к костру, девочки, после танца избранной Скала разделит с вами трапезу.
Под босыми ногами то кололо, то увертывалось. Руки натыкались на шершавые стволы и верткие ветви. И оступившись, Инга встала, хрипло дыша и сторожко оглядываясь. За ней никто не шел. Самое время потихоньку выбраться из этих райских кущей и уйти к старому Гордею. Такой хороший, такой понятный живой Гордей, весь в трусах, и голова седая. Чинит сеть, жарит картошку для мальчиков. А тут… Да что тут происходит-то…
Она села и стала натягивать кроссовки, криво завязывая шнурки. Успокаиваясь, неуверенно засмеялась тихонько, чтоб никто не услышал. Скажите, какое божество. Трапезу разделит. Сидел там, будда доморощенный.
Ловила невидимые шнурки, а сама, горячо краснея, вспоминала, как мерный голос, такой, полный знакомой ей текучей угрожающей сладости, вынул из сердца воспоминания. И раскрывая, показал ей, будто они — ладони, освещенные багровым светом костерка. Она не хотела! Не от него. Она с Сережей хочет сама, и ей не нужен Петр, чтоб помнить. И вообще — скотина!
Не вставая, уперлась ладонями в песок, нагибаясь вперед и слушая свои мысли. Не подозревала, что сидит точно так, как девочка Инга на картине, написанная когда-то Петром, еще Каменевым. И горько усмехнулась, поняв, почему злится. Не потому что он брал деньги с одиноких дамочек, продавая им свои сочные поцелуи. Не-ет. Оказалось, ей на эти моральные и аморальные аспекты наплевать. Но когда ехала, и отворачивалась к окну, чтоб не болтать с соседом, то думала, тайно гордясь: я хороша. В свои тридцать восемь никто не даст мне больше двадцати семи. Встретимся, увидит и ахнет. Поймет, гад такой, не причитать должен был, насчет ее коварства, а радоваться, что, может быть, Олега — его кровь. И вышло бы все по-человечески. Ну да, помогал бы. Ведь было тяжело, не хватало денег. И мальчишка рос без отца. А раз не было этого, то хотела хотя бы раскаяния. Пусть не отцовского, а просто мужского. Смотри, думала, пока за окном плыли желтые степи и синие зеркала ставков, смотри, какую прошляпил ты женщину, Петр слабак.