Он подошел, нависая над барышнями. Повторил, обдав их волной перегара:
— В курсе! Что обвинения в мою сторону — чистый пшик. Потому что Инга, о Инга, о, девочка, могла там с кем угодно! Вы, барышни, хоть бы договорились сперва, что мне предъявлять.
Инга молчала. Виолка вдруг заговорила быстро и несвязно, не отводя испуганных глаз от темного лица подруги. Что-то насчет, хотела как лучше, по справедливости. И вообще. И жалко.
И заревела в голос, старательно рыдая и закрывая руками сухие глаза.
Сумка, подумала Инга с невыносимым облегчением, вон она стоит. Ее надо взять. Какие у него красные губы. И подбородок этот. А кошелек в кармане. И куртка. Джинсы. Только сумка вот. Держась за мысль, она осторожно обошла Петра и плачущую Виолку, нагнулась и подцепила длинную ручку. Колесики послушно затарахтели.
— Ты куда это? — вдруг удивился Петр, — нет, стой. Ты скажи! Мне тут, некоторые, предъявляют. А ты так просто уйдешь и…
— Что ты хочешь? — закричала Инга, — что? Что сказать?
— Ты мне! Что я, видите ли, отец, да? — он шел сбоку, привычно взмахивая рукой, косил налитым глазом.
Инга остановилась у двери. Сказала, как малому ребенку, разделяя слова и ничего не видя от невыносимой злости:
— Может быть ты, Каменев. А может быть и Сережа Горчик. Двое вас, понял? И пошел ты, со своей московской пропиской!
Выскочила, гремя сумкой. Виолка следом заорала с облегчением:
— Дура ты, Михайлова, вечно влезешь! Подожди, я с тобой.
Дребезжа сумкой по неровному полу, Инга отрывисто огрызнулась на подругу:
— Я тебя убью, выйдем, и убью, паразитка чертова.
Наталья шла впереди, смеялась, откидывая голову с красиво летящими короткими волосами.
— А он такой, а, а, как это, я, да, ой Виолочка-девочка, да что вы такое! — трещала Виолка, поспешая рядом и глядя в спину Натальи, — козел, ну козел, а еще художник, тьфу на него, Михайлова. Не достоин. А это кто? Это с тобой пришла, да?
— Это жена козла, — оглянувшись, представилась Наталья, — ну, куда, на вокзал, что ли? Я подброшу.
Петр топтался в дверях, разводя руками и непонимающе глядя, как свет размывает три силуэта.
— Девочки. Я что-то… кажется, я. Бля. Девочки.
Через сутки Инга была дома. Сидела в кухне, теплая и уставшая, счастливая от Вивиной любви и нажаренной Санычем свежей рыбы. Держала в ладонях кружку с травяным чаем. Хотела кофе, но Вива встревоженно запретила, потому что не помнила, а можно ли девочкам в таком положении кофе, вот завтра узнаю, и будешь пить, или не пить, детка.
И наконец, в сто двадцать пятый раз поцеловав темную макушку, села напротив, складывая руки на столе.
— Ба, — на всякий случай сказала сонная Инга, — ты перестань.
— Да я не начинала еще. Ты наелась? Не совсем еще спишь? Или утром все рассказать?
— Нет. Вы давайте сейчас говорите. А завтра я буду рассказывать, там полно всего.
— И про Виолочку, да? Ты чего смеешься?
Инга махнула рукой. И потребовала:
— Ну? Обещали секрет же. Давайте.
Саныч в углу кашлянул и замолк, предоставляя Виве право на говорение.
На стене мерно тикали часы. Рядом висели смешные пучки травы, Инга приносила их с горных полян, чтоб зимой пахли тонко и нежно. Штора в мелкий цветочек закрывала окно, а за ним тихо спала веранда, под сенью кружевной альбиции.
Мы там жарили картошку, думала Инга, и ели. Пили компот. Я поеду, к нему. Надо найти Мишку, пусть скажет, как там и что надо сделать. Если нельзя, пусть передаст от меня письмо. Я подожду, если нельзя сейчас, и поеду потом.
И ласковая дремота вдруг улетела, потому что Вива сказала это же имя.
— Миша ваш, Перченко, он заходил, когда тебя не было.
— Что? — Инга поставила чашку на стол.
— Детка, он попросил, чтоб ты ни в коем случае не совалась. Его слова. Сережа ему передал, сказал, что… ты извини детка, Инга, что он не хочет. И не надо чтоб ты приходила, и писала, он не будет отвечать. Поняла? А еще Миша сказал, он тоже написал свидетельские, и когда будет суд, его вызовут. Тебе тоже придет повестка…
— Да…
— Но чтоб ты не ехала. Ты поняла?
Чай в кружке был темным и очень хорошо пах. Будто там, в обведенном фарфором маленьком озере жили все травы, их травы.
— Да…
Инга думала о том, что решение, которое она приняла, правильное. Но если придет повестка. И ее вызовут. И надо будет вставать, вслух говорить то, что она написала…
Вива проводила глазами быструю фигуру и расстроенно уставилась на Саныча.
— Бедная девочка. Говорить ей все? Или, может, завтра?
— Говори, — велел Саныч, приглаживая волосы, — а говори, увидишь, оно будет лучше.