Петр сидел на горячем валуне у обочины дороги. Увидев, как снизу почти бежит, держа локтем сумку, встал, улыбаясь и махая рукой. Залюбовался густой гривкой волос, растрепанных жарким ветром, сияющим лицом.
«Я — делатель ее счастья. Поразительно и хорошо».
— Привет!
— Здравствуйте… здравствуй…
Она смущенно засмеялась, поправляя сумку.
— Давай сюда. Чего набрала, говорил же налегке поедем, — он повел плечом, на котором болтался полупустой рюкзак, в нем альбом и пара карандашей, бумажник, выданное Тоней чистое полотенце.
Инга отрицательно покачала головой.
— Я сама. Не надо. Там платье у меня. И босоножки. Ты же сказал, ужин будет, потом, я подумала, надо, чтоб красиво.
Переступила пыльными сандалетами, проводя руками по выгоревшим шортам. В распахнутом вороте голубой рубашки темнела загорелая крепкая шея.
— Ага. Молодец, правильно, я мужик, не подумал. Купальник взяла?
— Ойй… забыла!
Он засмеялся, поднимая руку. Синий жигуленок проехал и тормознул, поджидая их.
— Ладно, разберемся. Два индейца, помнишь?
И оглядываясь, снова порадовался тому, как она краснеет жарко, опуская глаза. Милая, какая милая девочка, со своей влюбленностью. Будто взяла на ладошки и держит. И я, взрослый мужик, нежусь, почти мурлычу.
Усаживая на заднее сиденье и садясь рядом, а у нее от счастья запылали щеки, взял дрогнувшую руку в свою. Чуть сжал смуглые пальцы.
А ведь давно уже никто не обожал тебя так, свет Каменев…
— Вы нас подальше, куда сами едете. Пока не надоедим.
Шофер, трогаясь с места, ухмыльнулся, поглядывая в зеркало.
— Та я аж до Черноморска еду. К Оленевке.
— Это где дайверы и красивые скалы? Отлично!
Дорога вилась, показывая с левой стороны сверкающее внизу море, кружево зелени на скалах и горушках, белые поселки с игрушечными отсюда домами под цветными крышами. А справа поднимались невысокие мощные горы, несли на себе темные сосновые рощи и просвеченные солнцем лиственные лесочки. Ложились на макушки перья и комки белых облаков, иногда уползали выше, оставляя вместо себя темные пятна теней.
В маленькой придорожной кафешке пили кофе, невкусный, в картонных стаканчиках, и кормили стаю котов вываренными до белесого цвета сосисками, Инга смеялась тому, как вежливо ели, гладила одного, что пришел не есть, а гладиться. После мыла руки, когда Петр прикрикнул шутливо и стоял, держа наготове салфетку, а она, плеская водой в горящее лицо, через капли на ресницах смотрела вниз, на прыгающие по скалам деревья и на цветные парашюты с подвешенными отдыхающими.
Ехали дальше, слушая мерный говор шофера, сами почти не говорили, только переглядывались иногда так, что шофер крякал и умолкал на время, но, соскучившись, снова рассказывал, как плохо с бензином, но все ж хорошо, что народ таки едет, и зимой будет что пожрать, у мене вот бывшая сдает весь дом, на лето ко мне переезжает, так я, чисто султан, живу с двумя женами, чтоб их, соберутся вместе и вдвоем меня пилят, вот же бабы, чтоб их…
Тут Петр хохотал, что-то шутил, а Инга не слушала, прижимаясь к его плечу головой, закрывала глаза, дыша его запахами, и вдруг, покачиваясь, улетала в то странное и опасное счастье, что случилось с ней в тайной пещере, да как же здорово, что она привела его туда, и как все сложилось, хотя боялась из-за дурацкой этой тучи, и вдруг бы он разозлился, что мокро и холодно.
Тогда, ночью, вернувшись домой, она улеглась, закрыла глаза и снова улетела туда, где стояли раздетые, одним целым, и с ней случилось это, такое… То, что не раз бывало с ней одной, ведь не маленькая, и когда ложишься спать, то от своего тела никуда ведь не убежишь… Бывало так, что совсем невозможно заснуть, сердце громыхает в самое ухо, прижатое к подушке, и под кожей по всему телу бродят щекотные сладкие мурашки, Инга знала, достаточно тронуть себя рукой и подумать о чем-то. Таком вот. Увиденном в кино. Или прошлой осенью — была немножко влюблена в биолога Костю, смотрела на него тайком, приходя на биостанцию, как он — рыжий, длинный, в белом помятом халате, выходит и садится покурить рядом с пожарным щитом. Костя, конечно, не знал, что иногда по ночам он приходит к Инге и с ними приключаются всякие приключения, совсем короткие, чтоб успеть после придумать, как он берет ее за плечи, целует. И еще делает всякое…
А когда видела его днем, то краснея, недоумевала, да как могла и придумать такое. И вовсе не хотелось ей, чтоб увидел, подошел и вдруг стал приглашать куда-то. Ночной придуманный Костя — одно. Дневной настоящий — вовсе другое. Потому, когда стал он ходить с Ларисой из Судака, и уезжать к ней ночевать, Инга с легким сердцем выкинула его из головы и в ночных мечтах заменила на Микки Рурка. Микки был намного удобнее, потому что в кино все вранье и там он притворялся влюбленным в других женщин, а Костя с Ларисой крутил вполне по-настоящему. Инга сперва колебалась, не назначить ли вместо него Дольфа Лундгрена, но тот был уж слишком красив, и ей казалось, пригласи она его в свои ночные мечты, он фыркнет и отвернется. Так что между Кристофером Уокеном и Рурком победил Рурк. И не потому что оба не особенно красивы, а — всерьез нравились ей, и призналась сама себе, даже и побольше красавчика Дольфа. Красивые мужчины какие-то все ненастоящие, так думала. Пока не появился Петр. Игоревич. Каменев. Красивый и настоящий. В нем все сошлось.