Но когда стояли там, в пещере, и он держал ее под спину, она кончила вовсе не от того, от чего случалось с ней такое же ночью. Нет-нет-нет. Было совершенно нестерпимо понимать, что она раздета и он ее видит. Голую. А его руки, осторожно трогающие ее, они ничего не значили, вернее, значили, но другое. Он был далеко и вдруг стал рядом. Его глаза смотрели на других, и вдруг стали смотреть на нее. Там, на скале, когда сказал первые слова, и она поняла — ей сказал, к ней пришел, такая же была нестерпимость, как и внизу, когда была в его руках. Одинаковая нестерпимость счастья. Вива говорит, мужчины совсем другие. Им нужно другое, это все знают, и знает Инга, не маленькая. Знала головой. А теперь немножко поняла сердцем. Он, наверное, подумал, что ей это наслаждение, когда обнял и прижал к себе. А ей было счастье. Зато она знает, что может подарить ему себя — для его наслаждения. У нее больше ничего нет. Но клятва…
Машину дернуло, Петр, улыбаясь, потормошил ее плечо.
— Да ты заснула? Вставай, соня, тут в закусочной обалденные чебуреки. Перехватим, потом еще полчаса и приехали.
Чебуреки были ужасно вкусные, и, наверное, страшно дорогие, думала Инга, осторожно кусая и тайком следя, как Петр выкладывает на стойку цветные купюры. Лето, отдыхающие, все сейчас для них и по летним ценам. Местные не покупают такого. Но что-то сказать постеснялась, подумала, до вечера теперь ничего есть не буду, а то ведь еще ресторан, там, в Оленевке.
Довезя их к пыльному обрыву, покрытому короткой сушеной травой, а под ним разворачивалась волшебной красоты прозрачная лазурная глубина с плоскими цветными садами подводных камней, шофер вышел, отирая ладонью потный лоб. Спрятал отсчитанные Петром деньги. Помявшись, чего-то ждал, поглядывая на толпы гуляющих. И когда Петр, вскидывая на широкое плечо рюкзак, отошел, маня рукой Ингу, и уже заглядывая вниз, куда улетали ласточкой с обрыва загорелые пацаны в мокрых трусах, шофер вдруг сказал хмуро вполголоса:
— У меня дочка, на тебя похожая. Чуток помладше. Светлана.
— Да? — удивилась Инга, уже поворачиваясь уходить.
— Да, — сварливо согласился шофер, — так ты, это. Поаккуратнее с мужиком-то. Больно старый он для тебя.
Она не успела ответить, сел, захлопнул дверцу и поехал, вздымая клубы белой пыли.
Позже, когда нагулялись по скалам, насмотрелись красот в прозрачной голубизне, накупались в воде, то ласково теплой, а то почти родниковой, там, где холодили ее тайные течения, Петр, сидя рядом с лежащей навзничь Ингой, спросил:
— И что он тебе поведал, наш добрый возничий?
— Шофер? Про дочку сказал. И еще, что ты для меня слишком старый, — Инга рассмеялась, трогая рукой высыхающие черные трусики, радовалась, что белье у нее спортивное, одного цвета — считай купальник.
— Н-да. Какой добрый.
— Он волнуется. Ты же и, правда, сильно старше меня.
— Мне всего тридцать семь, — обиделся Петр, — самый прекрасный возраст для мужчины.
— А мама думала, тебе сорок. Ты не обижайся. Какая разница, я ведь все равно тебя люблю.
Теперь улыбнулась она, садясь рядом и заглядывая в хмурое лицо.
— А я вообще думала, может, тебе сорок пять. Ну и что? Это, наверное, из-за бороды. Она красивая, но все равно — борода ведь.
— Инга, да что ты заладила, старый, сорок пять, борода! Могла бы соврать для моей радости. Сказала бы — Петр, совсем мальчишка.
Девочка с удивлением смотрела, как хмурит брови. Испуганно ответила.
— Я не могу. Я не вру. Никогда.
Мимо, ойкая и шипя сквозь зубы, балансируя на острых камнях, пробрался пацанчик в обвисших шортах, встал на самом краю скалы, подмигнул Инге и исчез за краем, только мелькнули пятки.