Молчали, сидя рядом и по отдельности. Смотрели перед собой. Инга обиженно, а Горчик, маясь тем, что почти произошло. И еще, как-то сразу придавленный сильным испугом. Эти пьяненькие девки, да он сам был там два раза, нет, блин, три! Правда, делать не стал ничего. Ну… два раза не стал. А один раз — было.
…Когда Ромалэ ее ведет, а она шаркает, лямки с плеч попадали, смеется и ничегошеньки не понимает. Никого не помнит потом. Ром красивый, он в кабаке их выпасал, но сам не велся, пока совсем не запьянеют. Даже танцевать отказывался, такой весь романтичный, простите, я свою девушку жду. Девки к нему все время клеились. Сами. А потом, когда в темноте, где все сопят и толкают, и чья-то рука зажимает рот, что она там видит? Только над собой черные головы. И плечи. И потом уже к шоссе выползает с кустов, босая, в рваненьком платье. И что интересно, молчат ведь после. Когда на склоне в сосняке отказался, стоя поодаль, Ром докурил вкусно, растоптал ногой красную точку. Сказал, посмеиваясь:
— Ну и дурак. Они все потом снова в кабак прутся. Несколько дней пройдет, опаньки, снова сидит, винишко глотает, смеется. Не стерлась, ну и хорошо.
Дурак, конечно, дурак. Поверил потому что. И только сейчас вдруг, будто сам побежал там, в платье, в босоножках дурацких, мимо машин под фонарями. Просить, чтоб увезли. А вместо этого, в кусты.
Его вдруг затошнило, так ярко кинулась в голову картинка, где она — Инга, ее лицо и раскрытый рот, а сверху толстая рука Пахоты. Если бы не Ром, то вообще увел бы к большим. Там все серьезно. Могли увезти на дачку, три дня не отпускали бы.
— Извини. Ну я…. Я злюсь. Испугался за тебя. Ну и умнее ж должна быть! Этот твой…
— Что ты опять!
— Все-все! — он поднял перед собой еле видные руки, — не буду. Ты только не ездий с ним в кабаки, а? Всего-то дотерпеть пять дней.
Она тихо вздохнула. Мальчик повернул голову на еле заметный блик, рисующий опущенный профиль. Ну да, печалится. Пять дней. Это он ждет, а она думает, ах, всего пять. И уедет.
— Обещаешь? Ну, пусть даже вы с ним, — он сглотнул, снова укладывая на колени руки.
— Что? Ты про секс? Сереж, про секс, да?
— Ну… да.
— Нет. Я Виве поклялась. Что ничего до семнадцати. А значит, до следующего лета. Я еще поэтому так обрадовалась потом, когда снова думала. Ну, что Ром этот правильно спросил и обошлось.
Они тихо засмеялась, и Горчик удивленно поднял брови.
— Нет, говорю, не баба. А он — ну Михайлова же? И я такая — да, да! С Лесного я! Михайлова! Наверное, подумал, что я дурочка какая.
Горчик хмыкнул и нерешительно засмеялся тоже. Сидели, привалясь плечами, и смеялись, цыкая друг на друга, чтоб не громко.
— О-ох, — Инга вытерла глаза и поправила волосы, отмахиваясь от случайного комара, — вот и рассказала. А теперь ты мне скажи. Правду, да? Ты чего туда ездишь? Ром сказал, бабло какое-то, спортсменчики.
— А вот возьму и промолчу. Как ты.
— Хитрый какой. Не скажешь? Мне знаешь, как интересно!
— Имею право. Или молчу или правду.
Она помолчала, обдумывая, и согласилась, признавая его правоту:
— Как я. Да. Я тоже молчу, если никак не сказать правду. Она бывает такая, кажется ненужная совсем. Противная. Или злая.
— Я не потому. Давай так. Я тебе покажу, вместо, чтоб говорить. Щас…
В темноте он пошевелил губами и пальцами, прикидывая.
— Вторая суббота. В сентябре. Там будет, ну сама увидишь, что будет. Типа сюрприз. Если поедешь, со мной.
— В Оленевку? Но это, оно не противное? Не злое?
Горчик рассмеялся, весь вдруг в скором, внезапно открывшемся будущем. Конечно, на такси откуда бабки, но еще будут ходить автобусы, если проголосовать на шоссе, то успеют добраться. И потом, к вечеру назад. Никаких же кабаков, зато мороженое, уже тут, у Гамлета.
— Ты какое любишь? С апельсином или вишней?
— С апельсином, — быстро ответила Инга и уточнила, — ты про мороженое ведь? Смотри, я поняла.
Кивнула, откидываясь на горбатую спинку старого дивана. Было ей спокойно и хорошо. Оказывается, он друг. А никогда не было, друзей. Она и сама не хотела, чтоб после никаких неприятностей, а то с одной подружкой пойдет, а другая после начнет спрашивать. Только Виолка была, смелая, не боялась, целый год дружили. Инге десять, а той — пятнадцать. Но Виолка закончила восемь классов и к матери в Москву умотала. Теперь только открытки шлет. Замуж вышла. А мальчишки. Они на нее и не смотрели особенно никогда…
— О! Чуть не забыла. Так почему этот Ром думал, я твоя баба? Горчик, и не молчи, а то обижусь насмерть. Обещал правду, ну?