- Отчего же так? Может, здесь жить плохо, невыгодно? - спросил я.
После некоторого молчания Сусан ответил:
- Зачем невыгодно? Наши люди так говорят: тайга делает сытый и зверя и человека. Тайга все дает: шкуры, панты, бархат. Это не выгода, что ли? А кто за зверем ходит? Старики. Кто бархат заготовляет? Старики. Молодые вырастают, в городе учатся, в городе остаются. Как на счетах костями стучать, учат, понимаешь, как соболя ловить - нет. Почему?
- Охота - дело любительское, - ответил я, - такому ремеслу в школе не научишь.
- А зачем в город наши дети идут? Мы их сами научим.
- А если они не хотят быть охотниками? Если они хотят стать врачами или инженерами? - спросил я. - Тогда что?
- Неправильно хотят, - невозмутимо ответил Сусан. - Наши люди удэ мало осталось. Дети пойдут в город - кто в тайге останется? Старики помрут. Где удэ тогда найдешь? Не будет удэ, все потеряются.
Я понимал, что он живет тревогой за свой древний люд. По городам и селам нашей необъятной страны разъезжаются дети этого маленького народа. И грустит и сердится старый Сусан! Затеряются они в огромных каменных кварталах городов... где тогда найдешь удэ?
Несколько минут убеждал я Сусана: я говорил ему о том, что удэ, как и все прочие, должны учиться, кто где захочет, что никуда они не потеряются, что в городах удэ живут и работают так же, как и все остальные, если только у человека есть профессия и если он не идет в город за легкой жизнью... Сусан терпеливо и смиренно выслушал мои пространные рассуждения и невозмутимо продолжал твердить свое:
- Неправильно делают. Наши удэ много человек институт окончили. Где они теперь? Кто знает. Я не пустил Ингани в город. Семь классов окончила дома - тоже хорошо. Охотник хороший будет, грамотный. Я сам школу окончил, когда мне тридцать лет было. Все пойдем в город - кто охотиться будет? Без охотников тоже нельзя. Откуда посылать их, из города, что ли? Зачем так делать?
- А что, Инга хорошо охотится?
- О-о, хорошо! - закивал он головой. - Одну зиму сто тридцать белок убила. Она точно бьет, понимаешь.
- Кем же она вам доводится, племянницей, что ли?
- Да. Отец на войне погибал, мать умерла.
- Что ж она в город решила уехать?
- Я не знай, - сердито ответил Суляндзига и умолк.
Он опять вынул свой расшитый кисет, долго заново набивал трубочку, кряхтел и наконец заговорил сам с собой:
- Плохой парень Илья... Из армии пришел - ничего делать не хочет. Месяц живет на реке. Работа у нас нехорошая? В город захотел. Чего умеет делать? Кости на счетах туда-сюда бросать... Разве это мужская работа! Стыдно! Инга молодая, глупая... Куда за ним идет?
Вдруг под плотом раздался слабый скрежет пробковой коры о камень, ходуном заходили связанные тюки, и я почувствовал, как что-то словно поднимает нас из воды.
- Эй, шесты бери! - крикнул Сусан и бросился бежать по плоту, легко перепрыгивая через прогалы между секциями.
За разговорами мы не заметили, как нас вынесло на кривуне на галечную отмель. Плот, охватив косу, прочно прилип ко дну. Канчуга и Инга тоже взялись за шесты.
- Навались! - кричал Илья. - Р-раз, два, дружно!
Мы уперлись шестами в берег и навалились изо всей силы. Только Инга стояла, опустив в воду шест, и смотрела, как плот медленно сползал, оставляя взбученную, быстро уносимую течением полосу.
- Что же ты не отталкиваешь плот? - спросил ее Илья.
- Мое время не подошло, подождите... может, пожалеете. - Она загадочно подмигнула Илье и недобро усмехнулась.
На этот раз они уселись за ближним штабелем и заговорили так громко, что до меня отчетливо долетало каждое слово.
- Последний раз тебя прошу - одумайся, - говорила Инга, и в ее голосе вместе с просьбой слышалось отчаяние.
- Ах ты, чудной человек! Как же ты не можешь понять, что мне в этом селе делать нечего? И потом, скукота... А я - человек, привык к обхождению: в краевом городе служил, на центральных складах МВД. Это не просто армия, а министерство: там не маршировать - головой работать надо! Одного кино - каждый день по картине ставили для нас. А по субботам духовой оркестр играет... А здесь что? Изюбры одни трубят. - Илья говорил ровно, неторопливо, словно перебирал не слова, а диковинные камни и сам удивлялся: "Ишь ты какие!"
- У нас тоже кино бывает, - угрюмо сказала Инга.
- Ха! Звук хриплый, экран с носовой платок. Да ведь дело не в кино. Что я здесь буду делать? Не пробковую же кору драть?!
- Счетоводом в артель пойдешь, - убеждала глухо Инга.
- В помощники к Семенову, что ли?
- Да, к дяде Васе.
- Он моих способностей не поймет - человек он старый, слепой.
- Он зимой на медведя ходит...
- Вот в медведях он разбирается, а в дебете нисколько. Да у него всего-то на счету тысяч пятнадцать, наверно.
- На отчетном собрании он говорил - триста тысяч.
- Мало ли что говорил он! - протянул Канчуга. - Да хоть бы и было, все равно продукт не тот: шкуры да панты. Скукота!
- А ты бы попросился, - не унималась Инга.
- Да я и просился, должности счетовода нет в артели - только один бухгалтер.
Инга тяжело вздохнула и умолкла.
- А ты не горюй, - начал уговаривать ее Илья. - Вот приедем в город - я поступлю заведующим складом... Будем ходить в парк на танцы. На пляже тоже хорошо... народу много.
- Никуда я не поеду, и ты не поедешь... В артели работать будем, оборвала его Инга.
- Кабанов вонючих стрелять? Я?! - Илья захохотал заливчатым едким смехом.
- Ты обманул меня, обманул... - прерывисто начала Инга и вдруг зарыдала. - Мы с тобой были, как жених и невеста. Люди знают... Что мне теперь делать?
- Поедем со мной, поженимся. Что плакать? - равнодушно сказал Илья.
- Куда? Куда поедем-то? В город на камнях спать? Пыль глотать? Чего я там делать буду? Полы мыть? А ты кому нужен? Так для тебя и берегут склад! Дядя Вася в помощники и то не взял тебя... Думаешь, я не знаю, что он сказал тебе? Ты, говорит, таблицу умножения выучи, счетовод! Кто ж тебя заведующим поставит? - Инга выговаривала последние слова с гневом и болью.
Это обозлило Канчугу.
- Ну вот что, понимаешь! Ты мне грубую мораль не читай. Хочешь - уходи! Я плот подгоню к берегу, - предложил Илья.
- Ты меня не любишь? - глухо спросила Инга.
- Зачем такой глупый вопрос? Любовь, когда все понятно...
Инга молча встала и пошла прочь на носовую секцию плота, где сидел Сусан.
Мы подплывали к подножью обрывистой сопки. Огромная отвесная скала проглотила солнце, и ее зубчатая в гольцах вершина засветилась, точно бронзовая... Мы сразу будто окунулись в родниковую прохладу. Здесь, под скалой, все стало как-то тише, наполнилось таинственной строгостью. Не слышно было ни шелеста ветвей, ни стрекота кузнечиков, доносившегося ранее с берега; даже река умолкла, затаилась под скалой, словно боясь нарушить эту торжественную тишину. Лишь одинокая ворона, летевшая над нашим плотом вровень с вершиной скалы, глупо каркнула, и неожиданно гулкое эхо ударилось об уступы, поросшие мелким березняком.