Он опустился на мох.
– Посмотри, где он ранен, а я перевяжу его, – сказала Вальбурга. При виде несчастья ближнего к ней возвратилось мужество и она тотчас же принесла свою корзинку.
– Ты Вальбурга? – проворчал Буббо. – У меня переломана рука и все тело в ранах. Перевяжи руку лубками и, если можешь, то помолись, чтобы не слишком радовались бурые моему падению.
Инграм зачерпнул воды и поспешил из пещеры за древесной корой и мхом, а Вальбурга между тем приготовила перевязку.
– Никогда не думала я, Буббо, чтобы моя фата очутилась на твоих ранах, – добродушно сказала она.
– Не в первый раз ты перевязываешь меня, – ласково ответил лесной скиталец. – Если кому-либо должна быть известна наша тайна, то я очень рад, что именно тебе, хотя и полагаю, что придя из мызы под эти холодные камни, ты поступила совсем неразумно.
По приходе Инграма, Вальбурга при его помощи перевязала сломанную руку и раны Буббо.
– Если дашь напиться, то будет это приятно, – произнес Буббо. – Вода здесь холодная и чистая.
Девушка боялась спуститься вниз и вынув из кармана флягу, она налила маленькую деревянную чашку.
– Вот напиток, указанный нам Винфридом и который помогает в жестоких болях, – сказала она. – Сначала он развеселит тебя, а потом – утомит. Ничего не может быть лучше для тебя сейчас.
– Похвалил бы я напиток твоего епископа, если бы скудости своей он не испарился по дороге в утробу, – вздохнул Буббо, отдавая чашку. – Не отрицаю, однако, что напиток приятнее, чем его проклятья.
– Ты его знаешь? – вскричала Вальбурга.
Продолжительное ворчание было ответом.
– Как не знать, если он сам не нахвалится мной. В последнюю луну он отправился с рейтарами графа за горы, в села франков. Проезжая подле моего двора, копейщики перекрестились, но Винфрид сказал: «Мы остановимся здесь», – и Буббо захохотал. – Изумленные всадники тихонько поговорили с ним, но он ответил: «Здесь живет мой приятель». Долго стучались они, – словоохотливо продолжал Буббо, – а я стоял за дверью. Наконец, я отворил, а Винфрид сказал: «Мы не станем беспокоить тебя постоем. Попрошу только напиться, да скажи, чем могу быть полезен?» Когда же мы сидели одни у очага, я напомнил о его прежнем обещании научить меня своему искусству. И Винфрид сказал: «Я готов, чего же ты хочешь?» Добыть или найти золото, ответил я. «Хорошо, я покажу тебе золото», сказал Винфрид и вынул из своего кожаного мешка пергамент в деревянной оправе – называется это у них книгой – и открыл ее. За всю жизнь не приходилось мне так изумляться. На белой коре были начертаны золотые письмена и они сверкали мне в глаза, так что я испугался. Но Винфрид сказал: «Ты хорошо сделаешь, если снимешь шапку, потому что начертанные здесь слова святы и вот данное тебе откровение». И показав мне одно место, прочитал: «Жил некогда человек, до того несчастный, больной и презренный, что никто не хотел знаться с ним, но его-то именно неземные и вознесли на небесную твердыню, посадили на почетное место, а богатого и знатного низвергли в мрачное царство ночи». И еще епископ сказал: «Заметь себе: в небе христиан уготован надежный приют для бедных, преследуемых и отверженных, будь это даже бездомные скитальцы и охотники на медведей, лишь бы только покаялись они в прегрешениях своих. Богатому труднее войти в чертоги небесные, чем бедному. Если тебе не посчастливится с медведями твоими, то подумай о лучшей жизни и приходи ко мне, чтобы уготовано было тебе на небесах блаженство, о котором возвещено здесь». Вслед за этим они уехали, а я сел у очага и показалось мне, что советовал он недурно. После этой жизни мне тоже хотелось бы жизни получше той, что досталась мне в удел среди зимних вьюг с моими длинношерстными товарищами. И припомнилось мне, что в земле франков я видел не одного поселенца, который одиноко просил у креста милости Царя небесного. Если Бог христиан отводит почетное место несчастному обитателю лесов, то я готов служить ему, а пещера, в которой я лежу теперь истерзанный, со временем может быть моим жилищем.
Инграм громко захохотал.
– Ты, Буббо, хочешь молиться среди христиан?
– Быть может я так и сделаю, – угрюмо сказал Буббо. – Если учение Христа так милостиво к бедным и подневольным, то пусть поостерегутся высоко задирающие головы: все бедняки отойдут к епископу, а бедных побольше, чем богатых.
– Но ты умеешь владеть мечом! – вскричал Инграм.
– Мне всяким оружием приходилось убивать и людей и зверей, смотря по надобности, – мрачно ответил исполин. – Но какая же мне от этого польза? Люди робко поглядывают на меня. Я живу одиноко среди снегов и зимних бурь. Ни боги, ни люди не заботятся обо мне. Кто в течение тридцати лет выл в лесных трущобах вместе с лесными зверями, тот уже не думает о языческих богах. Слышал я россказни стариков, да и много песен странствующих певцов про чертоги богов, в которые возносятся витязи. Но чтобы там радушно приветствовали охотника на медведей – этого я еще не слыхивал. Едва ли одну весну ты стал товарищем волков, молился у жертвенного камня и надеялся от этого себе добра. Но я по временам сторожил у расщелины скалы, из которой вылетал филин, выкрикивая свое «ву-гу», причем люди по долинам прятали головы в ожидании гремящей рати бога. Но я разбивал крикуну голову, обрезал его когти и бог не препятствовал мне. Истинно скажу вам: редко боюсь я богов, а их расположению нисколько не верю. Не знают сострадания лесные властелины и всегда они враждебны человеку. Только страдания и бедствия причиняют носящиеся среди бурь и витающие в вершинах деревьев. Если же я пользовался иногда счастьем, то только добытым при помощи тяжкого труда.
Вдруг речь его была прервана грохотом. Дрогнула скала, а испуганные Вальбурга и Инграм приподнялись. Буббо стал прислушиваться, а затем засмеялся.
– Дерево свалилось, подточенное гнилью да червем. Не думаете ли, что это напоминовение богов? Много валится этих деревьев, да никто не слышит. Вот медведя я боюсь, когда не имею при себе оружия. Боюсь ядовитой змеи, боюсь коварных эльфов, вселяющихся в мое тело и лишающих меня сил, боюсь также порой стужи и молнии из облаков. Я знаю, что боги люто враждуют между собой, а потому, полагаю, что в золотых письменах епископа заключается тайна, которая поможет мне выбраться из лесной глуши. Впрочем, я скоро узнаю это.
– Ступай к нему, Буббо, – вскричала Вальбурга, – и еще раз послушай его проповедь.
– Вот именно этого-то я и не хочу, – лукаво ответил Буббо. – Это было бы мне теперь не в пользу. Если христианский Бог достаточно силен, чтобы предохранить от опасности своего военачальника, то впоследствии и мне будет от этого польза. Я связал мою судьбу с судьбой епископа, против которого, как полагаю, выступили теперь враги. Если его убьют, значит христианский Бог не сильнее других богов, и я по-прежнему стану ловить моих бурых, пока какой-нибудь из них не уломает меня. Но если мой приятель одолеет своих врагов, то я сделаюсь вассалом Бога.
От страха у Вальбурги сжалось сердце, но она постаралась спокойно сказать:
– Странные, однако, у тебя мысли! Каким образом Винфриду может грозить опасность, если в стране все спокойно, а графские всадники охраняют его?
Буббо сурово улыбнулся.
– Вы такие же волчьи дети, как и я, так послушайте: быть может, на него нагрянет Ратиц.
Инграм вздрогнул.
– Откуда тебе это известно?
– Древесная листва шепнула в лесу, а вороны передали мне, – ответил Буббо. – Вскоре после твоего отъезда я был у Ратица, ходившего подобно бешенному псу среди подгоревших хижин. На первых порах я встретил столь дурной прием, что начал было подумывать о возвратном пути, но Ратиц внезапно изменился в лице и предложил мне франкских денег, чтобы тайно укрыл я в своей хижине одного вершника, а затем отправил к Верре для принятия послов Ратица, коль скоро они возвратятся от короля франков. – Они медленно ехали по земле турингов и везде их задерживали. Я исполнил его желание: взял с собой во двор вершника и, отправившись на восток к Верре, стал поджидать послов, которые с опечаленными лицами дали мне знак для гонца и приказали возвратиться восвояси. Я передал знак гонцу, а он немедленно сел на коня и точно гонимый ветром, поскакал по направлению к сорбскому ручью.