Размышления де Монтре прервал вернувшийся монах. Он приблизился, не говоря ни слова, поставил у изголовья глиняную кружку и отошел на два шага. Де Монтре поморщился, привставая, дотянулся до нее и поднес к губам.
– У этого бальзама другой вкус. Надеюсь, он не хуже снимает боль, и я смогу заснуть. Я устал.
– Не хуже. Ты сможешь заснуть, инквизитор. Но не сможешь проснуться.
Голос монаха прозвучал, как лязг меча. Он вдруг перестал сутулиться, распрямился, расправил плечи и откинул капюшон. Перед де Монтре стоял не юноша, но зрелый мужчина, прямой взгляд которого, горящий ненавистью, более подходил бы воину либо… Либо самому инквизитору.
– Ты узнал меня, Монтре?
Де Монтре побледнел. Он почувствовал, как разлилась по телу мертвенная горечь. Горло перехватил спазм. Он уже не мог ни закричать, ни позвать на помощь. Инквизитор вдруг понял наконец, что именно его насторожило тогда в брате Корнелии: грация движений, та особая пластика, которая более характерна для опытных бойцов, профессиональных фехтовальщиков, чем для монахов и крестьян. Хотя тут, в Швейцарии, все вперемешку, сразу не разберешься, кто есть кто: монахи бегают по горам, крестьяне служат наемниками. Может, поэтому он и не отреагировал своевременно… И еще тот нехороший взгляд, который был ему показан в давешнем видении… Ведь давал ему знак Всевышний, давал… Де Монтре вспомнил, что действительно видел уже этот взгляд, эту ненависть в глазах у брата Корнелия. Он тщательно прятал ее тогда, на допросе в Мартиньи, но де Монтре успел заметить. Совсем крохотный, один короткий взгляд искоса, который не ускользнул от инквизитора, но за бурностью дальнейших событий ушел на задворки памяти. Теперь вспомнилось, но, похоже, поздно… Он не просто проглядел смертельно опасного врага, но еще и доверился ему… Господи, за что? Ведь он обещал ему защиту и покровительство в дальнейшем, за что такая неблагодарность? Неблагодарность… Вот оно что…
– Не узнал. Да где тебе… Я напомню. Десять лет назад, в декабре пятьсот девяносто второго года, в Пьемонте ты приговорил к смерти моих родителей. Они умерли вместе, как и жили, их сожгли на одном костре на моих глазах только за то, что они хотели и дальше жить по тем заповедям, что оставил нам Христос, а не по законам католической церкви, придуманным папами. По этим законам их и сожгли. Не проливая крови, потому что Христос запретил проливать кровь, а вот запретить сжигать людей живьем и топить их ему в голову не пришло. Меня, семилетнего, вместе с тысячами других сирот отдали в монастырь ордена Августинцев, где я рос и готовился к служению. И я вырос. И научился не только молитвам. Нас много, и нас все больше. Придет время, мы возьмем оружие, выгоним с нашей земли всех католиков и будем жить, как нас учили наши родители, как Он завещал в Нагорной проповеди. И в первую очередь вас, проклятые доминиканские собаки, псы господни. Хотя сравнения с собакой ты тоже не достоин. Собаки – благородные и преданные существа, тебе этому еще предстоит научиться, но уже в другой жизни. Да, месть сладка. Но даже сейчас я бы не стал мстить тебе за смерть моих родителей и за всех тех, кого уже не вернуть, если бы не твое намерение пройтись огнем и здесь, на приюте, в единственной католической обители, не опозорившей до сих пор имя Христа. Я не мщу, но сохраняю тех, кого еще могу, ценой твоей мерзкой жизни. Ты, неблагодарная тварь, даже спасшего тебя честного пса не пожалел, приговорил к смерти. Ты не достоин дышать этим воздухом. Прощай. Уходи с миром. Префекту будет доложено, что ты, как и отец Легран, не оправился от полученных при обвале ран и скончался у нас на руках. А к визиту следующего эмиссара инквизиции мы подготовимся получше. Аминь.
Забрав кружку с остатками зелья, монах-отравитель накинул капюшон и вышел за дверь. Де Монтре остался один. Как ни странно, он не испытывал ни страха, ни паники, видимо, сказывалась привычка: он уже не первый раз умирал за последние три дня. Даже ненависти к убийце у него не возникло, только недоумение: за что? Он всего лишь честно выполнял свой долг, как и подобает мужчине. Вместо ненависти почему-то вернулось то щемящее чувство, которое он испытал при видении памятника собаке и ребенку. Он вспомнил и слово, услышанное тогда. Теперь ему стало понятно, к чему оно относилось.
Яд парализовал его, легкие слушались все хуже, становились все тяжелее, и он понял, каким будет конец. Медленно задыхаться было крайне неприятно. К пульсу в ушах добавился звон, он становился громче и громче, пока не заглушил все другие звуки, свет померк, и де Монтре почувствовал, что соскальзывает, проваливается куда-то вниз, все быстрее, быстрее…