Однажды утром, когда они лежали, сплетясь телами и еще не отойдя от возлияний прошлой ночи, Мишель позвонил некто Бьорн Трент (как с трудом разобрал Дон), профессор Университета Мексики, насчет раскопок, которые велись в руинах неподалеку, к югу от городской черты. Что-то по работе? Или очередные россказни об исчезнувшем племени, которым она так увлекается последние несколько лет? Он так и не понял до конца, что она имела в виду: что оно исчезло, как племя майя, или что его проморгали антропологи, не сумев вычислить маршруты его сезонных миграций.
Хотя он разделял ее любовь ко всему загадочному и мистическому, энтузиазм, с которым она работала, вызывал у него тревогу. Лженаука – прямая дорога в ряды безумных маргиналов. А ведь ей еще и приходилось быть женщиной в мужском мире…
Ответа он не дождался. Она бросила трубку, чмокнула Дона на прощание и, на ходу одеваясь, вылетела из номера. Она не давала о себе знать два дня и две ночи. Этот случай многое изменил в их отношениях, в первую очередь в том особенном раскладе сил, который существует в любой паре, хотя до конца последствия стали понятны только через много, много лет. Хороших вещей иногда приходится долго ждать, не так ли?
Уже вечером он начал беспокоиться, как бы с ней чего не случилось. Дон проделал все, что положено встревоженному супругу, – позвонил в университет, где его последовательно отфутболили несколько нервных секретарей и интернов, ни один из них не проявил ни малейшего интереса к его проблеме, ни один не знал никакого профессора по имени Бьорн Трент. Ослабив галстук и расстегнув рукава рубашки, Дон валялся на краю постели, прижимая к уху телефон, курил сигарету за сигаретой, сжимая их между пальцами, а между тем солнце клонилось к горизонту и номер погружался в сумерки, пока его не поглотила тьма, нарушаемая лишь вишневыми вспышками сигареты и отраженным светом городских огней, плавно покачивающихся на стенах спальни.
Погода испортилась, рассвет пробивался сквозь серое подбрюшье дождевых облаков, заливая их багрянцем. В воздухе пахло креозотом и горелой смолой. Дон, в чем был, добрел до бистро на углу, выпил горького кофе, пососал ломтик грейпфрута, отдававшего еще большей горечью, раздумывая о том, что надо бы поставить в известность консульство. Его останавливало только одно: все это было в общем-то в духе Мишель. В прошлом она уже выкидывала похожие коленца, хотя и не такие странные, оправдываясь тем, что пропустила по пивку со старым приятелем или ее занесло бог знает куда, а что-то объяснить или хотя бы поставить в известность бедного паникера Дона ей было недосуг. Под влиянием минуты она становилась порывистой, как ветер, и такой же равнодушной к чувствам Дона.
Вот он и торчал в кафе, посасывая свой грейпфрут, и смотрел на дождь, терзаемый одновременно мрачной обидой от того, что им пренебрегли ради какого-то Бьорна, и страхом, что случилось ужасное – авария, стычка с солдатами или полицией, и, может, Мишель лежит сейчас в полубессознательном состоянии на убогой больничной койке или сидит под замком в какой-нибудь деревенской тюрьме, отчаянно ожидая спасения. Он то кипел от злости, то начинал паниковать. Голубь, с важным видом проходя мимо, нагадил ему на ботинок.
В конце концов Дон расплатился, остановил такси и направился в университет, решив лично заняться расследованием. Возможно, равнодушные секретарши и огрызающиеся интерны смягчатся, столкнувшись лицом к лицу с обезумевшим, заросшим щетиной мужем с красными глазами.
Все вышло не так, как он ожидал. Восемь часов он обреченно бродил по лабиринтам коридоров и офисов над и под основными университетскими корпусами, пока не попал в подвальную каморку младшего помощника ассистента менеджера среднего звена, управлявшего каким-то безымянным бюрократическим щупальцем.
Его закуток был тускло освещен и нагрет, как котельная, что, учитывая местоположение, наводило на мысль, что где-то рядом должен быть бойлер. Бледнолицый чиновник указал на место у стола, почти полностью заваленного стопками папок и разрозненных листов. Разбитый и опустошенный, Дон опустился на стул и стал ждать, чувствуя, что начинает сходить с ума от раздражения и нешуточного страха за Мишель, подогреваемого воображением. В прострации он принялся жевать кончик галстука, смущенно выпустив его, когда из-за горы папок вынырнул пожилой, аскетичного вида джентльмен в темном костюме. Молчаливый, изящный и бледный, как глубоководная рыба, он сел по другую сторону стола.