– Я признаю себя виновной, если вы отпустите его! – Алиса подняла взгляд на старика. – Что вы скажите?
– Достойное решение, йах. Бет будет освобождён. Ты пройдёшь по его пути?
Стиснув зубы, она подавила рвущийся стон. Тряхнула головой – сухая кожа ломко затрещала на шее, но выдержала.
– Да. Пройду! И признаю. Дайте мне исповеди.
Старик удивлённо поднял брови:
– О чём ты просишь, отребье? В своём ли ты уме?!
– Исповеди! – бешено зашипела Алиса, выгибаясь всем телом на стальных тросах. – Исповеди! Как всякий верующий! Как всякий ищущий! Исповеди!
К ней подбежали двое инквизиторов-стражей: один проверил крепления тросов, другой спешно наполнил шприц голубоватой водой из прозрачной бутыли.
– Исповеди! – шипела Алиса, и её волосы заметно приподнимались у корней, образуя дикие косматые волны, обрамляющие белое, постаревшее до глубоких морщин лицо.
Подскочил инквизитор, попытался вонзить шприц в бедро, но ткнувшись в напряжённую, взбугрившуюся мышцу, игла щёлкнула и согнулась. Вторично попробовать не успели – Высший поднялся и, коротким жестом отодвинув помощников, встал перед пленницей. Выпрямившись, смотря на неё знакомым твёрдым взглядом воина, он рявкнул так, что Алиса подалась назад:
– Отринь! Нет исповедника для нежити!
На мгновение пленница замерла, но тут же, стряхнув наваждение от приказа инквизитора, зарычала и расширившимися глазами, различимо сужающимися зрачками уставилась на Высшего:
– Отца Владимира, приходского священника, участвующего в последней инициации! Исповеди! И я публично признаю себя виновной и…
Открыв рот, она на мгновение замерла, словно осознавая нечто большее. Зрачки практически стали вертикальными, но волосы улеглись, а тело, задрожав, стало расслабляться.
– И назову нанимателями людей, мне указанных! – договорила она тише.
Священник несколько мгновений молча разглядывал её, размышляя о странной природе йаха, а потом повернулся к одному из стражей:
– Найдите этого человека. Отца Владимира. Пусть исповедует её. Срочно.
Инквизитор склонился в поклоне и удалился.
Священник вновь бросил пытливый взгляд на девушку, устало повисшую на канатах и восстанавливающую сорванное дыхание
– Назови. Георгий Мирошенко, лидер «Роси свободной», – коротко кивнул он.
Но Алиса уже уходила тёмным коридором к белому свету в золотых нитях.
Когда высший покинул келью, стражи суетились, возвращая девушку к странной жизни вне души.
…
20. Исповедь
– Твоя просьба необычна…
В полном облачении отец Владимир казался ещё старше своих лет. Но может быть нелегкие думы и неуверенность в правильности происходящего делали его дряхлым стариком, не готовым принять на свои плечи тяжесть исповеди нечисти.
Алиса смотрела, как суетятся, перебирая друг друга тонкие узловатые пальцы старца, и понимала, что просила немыслимого. Моля об исповеди, требуя её, она хотела не получить прощение, а избавиться от памяти. Словно снова оказаться на пороге выбора и избрать иной путь, войти в другую дверь. И понимая это, осознавала, что исповеди не получится – ей не хватит духу переложить на старика весь груз своих прегрешений.
– Признаться, – отец Владимир поджал губы, хмурясь своим мыслям, – я не представляю, как можно совершить таинство исповеди тому, кто уже не имеет души.
Алиса повела плечом, стирая о грубое плетение нательной сорочки пыль со щеки – стянувшие руки ленты липкой бумаги с символами, сдерживающими силы, не позволяли не то чтобы сделать движения, но и даже помыслить о нём – обессиленные мышцы вялым киселём булькали под кожей в ответ на всякую команду сознания.
– Если у меня нет души, отец, то что ж болит? – с усмешкой спросила Алиса. – Почему я подолгу не могу заснуть, путаясь в памяти? Почему видя, как дохнут девчонки после обрядов, я хочу реветь? Почему мне хочется молиться, хотя я знаю, что это бессмысленно и мои слова затихнут рядом со мной, хоть криком кричи?
Отец Владимир перевёл взгляд на затемнённое витражом окно – крест на разноцветных осколках – и нехотя отозвался:
– Это атавизм. Неизбывное человеческое, с которым приходится мириться инициатору… Это не душа, а лишь воспитанное сознание, полное инстинктов рода – нежелания видеть смерть, жалость к умирающему, страх за себя…