роизошло я могла полагаться на сурового папу, а нежная мама всегда была рядом. Их любовь я чувствовала во всём, даже в своём имени. Когда я родилась мама подарила мне имя Холли - падуб, который так обильно растёт в Англии, по которой она сильно скучала. Однако она дала мне это имя не в честь дерева, а из-за созвучия с Холи, ведь взглянув на меня в первый же раз поняла, что родилась новая святая. Узнав об этом мой отец лично посадил в парковой клумбе саженец падуба. Я росла в опеке и любви, кроме сытой жизни, маминых уроков и папиных напутствий об этом мире я нечего не знала. Я верила в сказки, в любовь мамы с папой, и мечтала влюбится так же как она - пылко, поэтично и на всю жизнь. Когда мне было девять наш дом посетила радость - родилась моя сестра. Мама очень сильно полюбила её, по этому назвала Мери, что бы в жизни она знала лишь счастье. А через год ко мне впервые приехали свататься. Я, окрылённая историей любви моих родителей, давно мечтала пойти под венец, жить с мужем в роскошной усадьбе, и родить ему с десяток детей. Все мои мечты сходились в одно - надо женится, при чём не важно на ком. Его звали Генрих Эмден, он был хитёр, нагл, умел нравится и добиваться своего. Со мной он говорил ласково и только о любви и я, попав в свои мечты, влюбилась в него с первых слов. А когда папа одобрил наш брак я просто не знала придела своей радости. Обвенчались мы через неделю после знакомства и, перед Богом и людьми, я стала его невестой. Но к тому дню я ещё не была полностью зрелой, и все решили повременить со свадьбой и оставить меня у родителей. Как раз в тот год в герцогстве начало происходить, что-то странное. Усыпая я часто видела как на горизонте валит дым, а значит пожар снова съедает чью то жизнь. Поля, селения, лес... Их поджигали, что бы силы иссякли но в те моменты я этого не понимала. Отец уверял, что огонь нам не грозит, ведь поддержка Матиаса, брата короля, и плодородные земли защищают лучше чем щит и меч. Потому что именно деньги и связи вершат судьбу человека и правят миром. Но в ночь на седьмое декабря тысяча шестьсот шестого года наше поместье взяли штурмом. Мама спрятала нас за стеной и велела мне беречь сестру, спускаться с ней по тоннелю, а как выберусь сразу бежать к Генриху, за помощью. С этими словами она задвинула стену, которую лишь снаружи можно было закрыть. В зал втащили закованного отца а следом вошли солдаты и двое в рясах. Без слов они связали мать, подвесили её за ноги и зажгли камин. Один из инквизиторов по ворошил брёвна стальным прутом, оставил его в огне и подошёл к отцу. - Помнится ты хвастал, что если наматывать кожу на раскалённый прут, то слова польются сами собой. Что же, вот и проверим. - сказал он скалясь ядовитой улыбкой, и лишь когда папа потерял голос он задал свой вопрос, - Кто ещё в заговоре против короля, отвечай. - но отец покачал головой, - Рикхард, я знаю, что Матиас предал старшего брата, знаю, что это ты покупаешь его верность, ведь ненавидишь Рудольфа, до сих пор винишь его смерти своего первого выродка. Боже милостивый, я даже знаю, что вы путаетесь с венграми! Так что не надо мне врать и скажи, что вы пообещали этим волчарам, за их шашки в своём строю, и кому ещё нельзя верить? - Я передавал деньги, - уверял отец, - клянусь, я просто передавал деньги для Рудольфа. - Видит Бог, Рикхард, ты сам меня заставил. - сказал инквизитор, подозвал к себе палача и скомандовал, - У Хильды такие красивые пальцы, будет жаль, если они обгорят, поэтому срежь их и потом копти обрубки. - Нет, нет, пожалуйста, не надо, нет! Ирик, пожалуйста, нет! - кричала мама пока её снимали с потолка и руки растягивали на столе. - Это идея их матери, это всё она. Она ненавидит Рудольфа! Она разрешит венграм отойти от папы, за это они пойдут на что угодно. - заговорил отец, - Умоляю, я всё скажу. Умоляю, я всё скажу! - но они его уже не слушали. Отец кричал, называл имена, даты и сумы, но они продолжали пытку словно им уже было не важно, что он скажет. Всё это время я стояла за стенкой и смотрела сквозь щель. Страх сковал меня и я хотела уйти, но я не могла так предать родителей. Я верила, что, когда ужас кончится, я схожу за лекарем и он их вылечит. А если я уйду, то кто приведёт помощь? Я больше не могла видеть их боль, не могла слышать их стоны, но я пытала себя надеждой. Но самым сложным было не остаться там а закрывать Мери уши, и рот, делая всё, что бы она не плакала. Нежным шепотом убеждать её в том, что всё это лишь игра в тот момент, когда самой хотелось биться головой о стену. Когда настала заря их замученные тела уже сложно было назвать людьми. Тогда пытка прекратилась, солдаты снесли им головы и подожгли дом. Я бежала с Мери по узкому тоннелю заполненному дымом, он выедал глаза и по щекам моим лились слёзы. Я выбралась наружу уже где-то в лесу. Холодный воздух ожог мои лёгкие и ввёл в оцепенение, под ногами хрустел первый снег. Я обернулась и увидела восходящие солнце, фиолетовое небо, голубую верхушку леса, парящую крупу снега и то, как горит мой дом. Я часто видела как горят чужие дома и мне было жалко их хозяев. Но увидев свой собственный пожар, зная, что в нём горит твоя жизнь, зная, что в нём горит твоё прошлое, зная, что в нём горят твои родители! В тот момент со мной, что-то произошло. Вся увиденная боль, все услышанные крики, всё, что я сдерживала в себе... Всё вырвалось без звучным стоном. Я не могла ни кричать ни дышать, будто мир давил на меня и, под его весом, тело душило и само себя. Я нашла в себе силы встать, успокоить сестру и ровным шагом побрела к Генриху. Он жил в Эмдене и мне пришлось не мало пройти, что бы добраться до него. Мери была хорошо укутана, по этому холод до неё не добрался, но на мне был тулуп по верх ночной рубахи и ветер задувал снег под подол. На дорогу ушло три дня, но никто не подал и куска хлеба, как бы я не просила. Моя дорогая одежда вызывала у них только радость от того, что я попала в беду. Пару раз я даже убегала, что бы с меня не сорвали овчину. Пили мы талый снег, я грела его во рту, ели зёрна, один раз мы переночевали в хлеву и я набила им полные карманы. Я молола его зубами и кашицей кормила сестру, по началу она отказывалась но с голоду ела. Папа рассказывал, что однажды, при осаде, у них кончилась еда и что бы силы их не оставили они пили конную кровь. Тогда это казалось гадким, но теперь, что бы на морозе Мери на заболела, я поила её своей. Чудом мы смогли дойти. Озябшей рукой я стала стучать в высокие дубовые ворота, но охрана нас прогнала. Дрожа от усталости я с трудом объяснила кто я и попросила позвать Генриха, или пустить меня к нему. Он долго заставил себя ждать, уже начало смеркаться, слёзы замерзали на моих щеках, но я верила, что он выйдет ко мне, обогреет, приютит и накормит. Я была совсем одна, без никого, без ничего, полу больная и с маленьким ребёнком на руках. Я валилась от холода, голода, усталости и всё, что у меня было, это вера и любовь - мой жених. Он вышел ко мне. Ранее я его таким не видела. Вместо учтивой улыбки он источал высокомерие. - Пошла вон оборванка! - рявкнул он с ходу. - Генрих, я так рада тебя видеть, - сказала я не разобрав его слов, - мне нужна твоя помощь. Их убили, я видела как их терзали, Боже. Всё сгорело... - Да знаю я, мне рассказали про всё, дура! - с каждым словом он становился всё злей и переходил на крик, - Пошла вон от сюда, могла не тащится ко мне! - Любимый мой, как же так? Я же люблю тебя. Ты не узнал меня грязной? - сказала я отирая лицо снегом, - Смотри, это я - Холи. Генрих, миленький, мне так нужна твоя помощь. Их убивали у меня на глазах, я чуть в дыму не погибла, мы околели на холоде, Мери от голоду пухнет. Помоги, ну хоть чуточку, умоляю! - Жаль, что ты по дороге не сдохла. Да кто ты такая, чтоб приходить ко мне за помощью? Что у тебя есть? Без того, что было у твоего отца ты - некто, тебя - нет. Все знают, что ты сгорела там, в замке, ты мертва и мне больше не невеста. Ты - нечто и имя твоё - никак! Пошла от сюда, оборванка, или я спущу собак. Я не могла поверить. Я стояла не шевелясь но от усталости ноги сами согнулись. Упав на колени я завыла от бессилия, а Мери на руках хныкала от голодной тошноты. Лай собак и бегущая свора привели меня в чувство. Ноги меня не слушались, но я приказала им встать и побежала. Онемевшие, промозглые они спотыкались и выворачивались, но я терпела боль зная, что голодные пасти страшнее. Поняв, что так не уйти я начала карабкаться на дерево, с ребёнком на руках это было опасно, и каждый раз я едва не срывалась. Но Мери плакала на ухо и это давало сил. Когда свора загнала нас на верх к дереву подошёл Генрих со стражами. Они смеялись над нами, тыкали пальцами и кидали камни будто в зверьё. Пара булыжников больно ударила меня в спину и это заставило лезть выше. - Увести собак, - приказал Генрих, когда камни перестали в меня попадать, - срубите дерево, пусть полетают твари! - Генрих, не надо! Генрих! - умоляла я, но с первыми же ударами топора выла потеряв рассудок, - Мамочка! Не надо мамочка! Спаси меня мама! Мама!!! - Мама, мама! - глумились они сквозь смех коверкая крики, - сейчас увидишься с мамой! - насладившись моим воем Генрих приказал страже уйти и на прощанье пригрозил, - Увижу тебя ещё хоть раз изнасилую и убью обеих, по очереди! Начну с неё тобой закончу и мольбы, мама и дерево вас не спасут, поняла?! Я ещё долго плакала и только когда настала