— Надо же, как неловко вышло, — сказал Юрий, усиленно дымя сигаретой. — Черт! Я ведь тоже, прямо скажем, погорячился. Так противно было на душе, что даже обрадовался возможности почесать кулаки… То есть схлопотал он все равно за дело, но мне ничего не стоило обойтись с ним помягче. В общем, извините, сцена действительно вышла безобразная. А вы сами читали то, что он пишет?
Ника отрицательно помотала головой.
— Он никому не дает читать, даже мне. Не знаю, может быть, жене… Хотя вряд ли. Нет, не думаю. Она никогда не одобряла его увлечение и не упускала случая подпустить шпильку. Ну, знаете, как некоторые женщины умеют: ты бы лучше кран в ванной починил, писатель… Нет, хватит! Не хочу больше о нем говорить. Тем более о ней. Тащите вашу водку. Ой, простите! — спохватилась она. — Вы сидите, вам же, наверное, больно двигаться! Сидите, сидите, я сама принесу.
«… Ночью прошел дождь, но к утру небо очистилось. Проснувшись, он увидел солнечные квадраты на дощатом полу и понял, что сегодня что-то должно измениться.
Пожалуй, измениться должно было все.
Лежа на старой перине, испускавшей слабый запах курятника, он думал о том, как глупо прожил последние годы — три года, а может быть, целых пять.
Возможно, вся жизнь была прожита неправильно, совсем не так, как следовало; возможно, все, что было в ней достойно упоминания, сводилось вот к этому солнечному весеннему утру. Сегодня он вдруг, словно по наитию, понял, где кроется корень его несчастий. Все было тривиально: он никак не мог выбраться из черной полосы неудач по той простой причине, что двигался не в том направлении. Пересечь черную полосу можно только в том случае, если движешься поперек нее; его же угораздило незаметно для себя самого свернуть и пойти вдоль бесконечной полосы тоскливых неудач и разочарований…
Протянув руку, он нашарил на старой табуретке, заменявшей тумбочку, сигареты и закурил, мимоходом подумав, что было бы очень глупо, совершив величайшее в своей жизни открытие, сгореть в собственной постели из-за неосторожного обращения с огнем. Эта мысль вызвала на его худощавом, изборожденном преждевременными морщинами лице тень грустной улыбки…»
Как обычно, описав процесс прикуривания сигареты, он испытал непреодолимую потребность сейчас же, немедленно закурить самому. Вскрытая пачка лежала здесь же, под рукой. Александр вытряхнул из нее сигарету, сунул в зубы. Нижняя челюсть отозвалась на это движение тупой ноющей болью. Он дотронулся двумя пальцами до подбородка, словно проверяя, не отвалился ли тот ненароком, криво усмехнулся, вспомнив ту позорную драку, пригладил бороду и крутанул колесико зажигалки.
Серый дым, клубясь, поплыл над стертой от долгого пользования клавиатурой, распластался по плоскому экрану старенького ноутбука, лениво пополз в сторону приоткрытого окна, наткнулся на струю свежего воздуха, вздрогнул, смялся, рассеялся жемчужным туманом и исчез без следа. Александр сцепил пальцы обеих рук в замок и потянулся, выставив перед собой руки, вывернутые ладонями наружу. Суставы отчетливо хрустнули — он печатал по старинке, двумя пальцами, хотя и довольно бойко, и после пары часов такой работы кисти у него здорово уставали.
В печи, за радужной стальной заслонкой гудело пламя. Время от времени смолистые поленья громко стреляли, разбрасывая угольки, которые ударялись изнутри в стальной лист, заставляя его вибрировать, как гонг. От печки уютно тянуло дымком, в трубе тихонько подвывало — две недели назад Александр собственноручно вычистил оттуда почти два ведра сажи, после чего печь перестала дымить и тянула, как зверь.
Топил он теперь редко, не чаще раза в неделю, а при желании мог бы и вовсе не топить — старенькая перина, хоть и попахивала давно не чищеным курятником, грела отменно. Но разводить огонь в приземистой и широкой русской печи было невыразимо приятно. Занимаясь этим, Александр чувствовал, что получает что-то очень важное, необходимое, может быть, даже главное, — что-то, чего он был полностью лишен в суетливой, шумной и какой-то выхолощенной Москве.
Он хлебнул остывшего кофе из старой жестяной кружки с облупившейся эмалью, глубоко затянулся сигаретой и перечитал строки, написанные минуту назад. Кажется, все было нормально, вот разве что насчет изборожденного преждевременными морщинами лица он несколько загнул и даже слегка перегнул. Приемчик был дешевенький, в стиле самых первых беллетристов, у которых на каждом шагу были ахи, вздохи, посеребренные ранней сединой виски и изборожденные — именно изборожденные, а не прорезанные или, там, исполосованные, — преждевременными морщинами лица. А морщины, понятное дело, от глубоких, невидимых жестокому миру страданий израненной души… Чертова дешевка!