— Где — там? Где он лежал?
— В Институте Сербского.
Турецкий сообразил.
— У этого твоего Артура Альбертовича?
— Альберта Артуровича.
— Один хрен. — Турецкий помолчал. — Слава, я, кажется, понял смысл того, что он делает. Это демонстрация. '
— Какая там еще демонстрация…
— Стасов нам показывает, что он может. Он специально подставился, потом намеренно исчез.
— Чушь какая-то.
— Нет, не чушь.
— Тогда зачем ему это надо?
— Наверно, хочет, чтобы его воспринимали всерьез.
— Куда уж серьезней, — вздохнул Вячеслав Иванович. — Нас скоро поснимают всех.
— Говори от своего имени, — порекомендовал Турецкий.
Он выключил телефон и поехал домой, чтобы в спокойной обстановке написать доклад президенту о том, что происходило последние несколько дней: как он искал Мелешко и в каком виде в конце концов нашел.
Хотя мысленно все время возвращался к Стасову. Он сказал Грязнову то, что думал: Стасов хочет, чтобы его принимали всерьез. А зачем? Если бы он был какой-то важной шишкой, потерявшей свои посты и влияние, — все было бы ясно. Так нет же. Тогда остается одно: он хочет донести какой-то, как сейчас принято говорить, мэсэдж.
После обеда Александр Борисович, обдумывая ситуацию, решил, что в рапорте, который он почти закончил составлять, надо честно упомянуть, что в результате, мягко говоря, не блестящей операции им было утеряно табельное оружие. Семь бед — один ответ. Для президента его пистолет — ерунда, он на это и внимания не обратит. Зато потом такой умелый бюрократический ход может его защитить от служебных неприятностей.
Рапорт был почти готов. Оставалось только вызвать курьера, и можно было возвращаться к своим прямым обязанностям. Уместно было, наконец, отчитаться перед генеральным — где был и что делал. Причем так, чтобы шеф почувствовал себя сопричастным к успеху (обнаружение Мелешко) и непричастным к неудаче (обнаружение Мелешко в виде хладного трупа). Ну и, конечно, пора снова заняться Стасовым. Вернее, по сложившейся традиции, его отсутствием.
Турецкий снял рубашку и бросил ее в пластиковый короб с грязным бельем. Принял душ и надел синюю. Немного подумал и надел пустую кобуру. Привычка — вторая натура, ничего не поделаешь. Галстук надевать не стал. Не успел накинуть легкий льняной пиджак, как из комнаты вышла жена.
— Подожди, Саша, вот возьми…
И Ирина Генриховна протянула ему кобуру. Другую кобуру.
У Турецкого их было две — рыжая и черная. И в той кобуре, которую протягивала жена… лежал пистолет.
— Где ты его взяла? — сказал Турецкий нетвердым голосом.
— Кого — его?
— Макаров!
— Пистолет? Что за глупости? Я его не трогала.
— Откуда же он тут взялся?! — Турецкий вытащил пистолет из кобуры, проверил обойму — так и есть: не хватает только двух патронов. Бог все-таки есть, несомненно. И что самое главное, он определенно юрист!
— Он тут и лежал. Просто я вчера вечером повесила тебе на стул черную кобуру, а рыжую…
— Коричневую!
— А рыжую, — упрямо повторила жена, — убрала в шкаф.
— Господи! Почему?
— Как — почему? — начала терять терпение и Ирина Генриховна. — Как это почему?! К белой рубашке больше подходит рыжая кобура. Вот я и поменяла. А с синей рубашкой черная действительно хорошо смотрелась. Тут ты был прав. Когда ты прав — ты прав, я же ничего не говорю.
— Ирка, ты рехнулась, да? — сказал Турецкий. — Ты что творишь, твою мать?! Я же сесть мог!
Он и в самом деле присел — на стул. Несмотря на то что все разом выяснилось и обошлось, в ногах появилась какая-то противная слабость. Ирина тут же унеслась на кухню за водой. А Турецкий машинально потянулся за сигаретой. В левом кармане пиджака их, как обычно, не было вовсе, а в правом нашлась только пустая пачка. Турецкий вспомнил, что давеча на заправке он купил две пачки и ко второй даже не притрагивался. Он снова похлопал себя по пиджаку, и сигареты нашлись — в нагрудном кармане. Вытаскивая пачку, он невольно зацепил лацкан и почувствовал какую-то выпуклость. Турецкий отвернул лацкан и обнаружил там то, что уже, в сущности, ожидал увидеть — маленький черненький кусочек металла с усиками, «жучок».
Ирина со стаканом воды застыла в дверях.
Турецкий поднял палец к губам: молчи!
Жена закивала. И не такое видела.
А он вспомнил, как заправщик в кожаной бейсболке заглядывал в салон, где лежал его, Турецкого, пиджак — он же сам отправил его за сигаретами. Какую осведомленность он проявил о машине Дениса «форде-маверике» — назвал его Бродягой, а ведь прозвище знаменитого грязновского джипа было известно лишь посвященным. Вот Турецкий и размяк и послушно потопал за сигаретами, пока ему «жучка» впаривали. А потом слушали все его психозы и просто капали на мозги — звонили, бессмысленно пугали…