Его приговорили к пыткам. Он не сказал всей правды, ему следовало очистить свои показания от ереси[329].
Уэар явно относился к тому разряду людей, чья протестантская вера не заслуживала пытки потро. Уже находясь в пыточной камере, с руками, привязанными к столу (палач стоял рядом), он начал говорить. Фактически англичанин согласился с тем, что справедливость и сочувствие Святой палаты помогли ему вернуться в истинную веру и стать хорошим христианином. Он заявил, что только после того, как инквизиция бросила его тюрьму, он увидел свет и вернулся в лоно святой Матери-Церкви!
Уэар умолял о прощении. Он согласился, что не сказал всей правды, ибо сам дьявол смущал его.
Инквизиторы решили не пытать его. Вместо этого англичанина приговорили к галерам, где ему предстояло сделаться рабом (подобное часто приравнивалось к смертному приговору).
Уэару удалось бежать, 1 мая 1591 г. его сожгли символически (в изображении)[330].
Реакция Уэара на угрозу пытками не была редкостью. Перед лицом почти невыносимой физической боли, которую могла вызвать инквизиция, многие люди придумывали свои показания. Сталкиваясь с удивительным совпадением, что арестованные под пытками внезапно начинают каяться и выдавать других[331], инквизиторы не сделали вывода, что их жертвы, будучи терроризированными и находясь в беспомощном положении, давали бесполезные или вводящие в заблуждение показания. Наоборот, их рассматривали как людей, которые до сего времени скрывали правду. Это оказалось до некоторой степени гибкой концепцией, имеющей необыкновенную связь с предпочтениями следователя (с тем, что он хотел услышать).
Поэтому догма пытки была простой и неопровержимой. Инквизиторы-то знали, какой должна оказаться правда. Вот и продолжали допрос, пока она не всплывала наружу.
Поэтому, хотя расследователи часто сталкивались с тем, что пытки приводили ровно к противоположному эффекту по сравнению с поставленной целью (получалась ложь, а не правда), это игнорировалось. Уже значительно позднее, в 1774 г., при финальном практическом расследовании («режименто») португальской инквизиции будет признано: «Пытка была самым жестоким способом расследования преступлений, совершенно чуждым благочестивым и милосердным чувствам, а также настроениям Матери-Церкви. Это самый надежный способ наказать слабых и невиновных и спасти закоренелых преступников, добившись только лжи и от одних, и от других»[332].
Вплоть до момента, когда приняли этот документ, обвинялись в ереси все, кто указывал на недостатки или порочность пыток. Так в 1605 г. в Португалии приор Франсиско Родригеш обвинил Алехандро де Арбинжоса в том, что тот счел почти всех схваченных инквизицией в Лиссабоне невиновными: «Из 150 заключенных только пять не были христианами». Арбинжос сам превратился в заключенного инквизиторского трибунала. Считалось общеизвестным, что под пытками он сознался в ереси.
Пытали даже совсем юных девушек. Арбинжос рассказывал, что в тюрьме он находился рядом с пыточной камерой, представляя «ту жестокость, с которой проводили пытки, получали признательные показания, слыша крики тех, кого подвергали истязаниям, непристойные издевательства со стороны священников и инквизиторов над своими жертвами».
Те, кого подвергали пыткам, выдавали первого, кто приходил им в голову. Как утверждал Арбинжос, «только для того, чтобы прекратили пытки, чтобы людей снова не начали пытать».
Одна из заключенных спрашивала другую, кто такой Мухаммед. Это делалось только для того, чтобы она покаялась, будто верит в него, поскольку слышала, что это — стандартное обвинение, выдвигаемое палачами[333].
Откровения такого рода, разумеется, далеко не приветствовались. Но приора Родригеша в действительности злило во взглядах Арбинжоса нечто другое. Когда Родригеш сказал Арбинжосу, что священник Франсишку Перейра рассказывал ему (можно догадаться, с совершенно серьезным видом), какие незыблемые моральные устои, справедливость, легитимность и милосердие определяют процесс пытки, Арбинжос просто ответил: «И это — священник!» Он желал дискредитировать инквизитора, подчеркнув, с какой страстью и ненавистью члены Святой палаты вели расследования[334].
333
Нечто, совершенно очевидное в делах морисков в конце XVI и начале XVII вв. См. пример относительно Валенсии в 1578-79 гг. в AHN, Libro 936, folios 182r-184r.