Правую ногу коммодора заменял протез. Это был хороший электромеханический протез — без чипа и без грамма искусственной ткани. Коммодор не изменял принципам.
Марк пересек комнату и уселся на указанный Висконти стул.
Хозяин кабинета некоторое время разглядывал гостя, не говоря ни слова. В подобных ситуациях Салливан всегда чувствовал себя диковинной расцветки жабой под стеклом террариума. Не лягушкой, а именно жабой, с сухой и голой кожей и беспомощно раздувающимся горлом. Он знал, что его читают — и ничего не мог поделать. Он также знал, что, достанься ему хоть на грамм — на полграмма — больше способностей, в кресле мог бы сейчас сидеть он, Марк, а посетитель ерзал бы на жестком стуле. Чисто из духа противоречия Марк попробовал снять эмоциональный фон викторианца. Уж от него-то коммодор не станет закрываться, а эмпатия была единственным параметром, по которому Марк не завалил финальный тест. Потянуться вперед. Коснуться. Раскрыться. Так… Он удивленно присвистнул. Смущение. Неуверенность. Недовольство собой. И стоящая за ними, подпирающая их темная стена, которую можно было определить как решимость.
— А вы наглец, — тихо проговорил коммодор. — Похоже, Франческо насчет вас не ошибался.
И в том, как Висконти произнес «не ошибался», и, главное, в самом имени — в том, что мелькнуло за темной стеной при звуке этого имени, — Марк уловил неизбежность.
— Да, он умер. Погиб. — Коммодор сделал паузу, и в течение этой паузы черные глаза внимательно изучали лицо Марка.
А Марк… Марк знал, что должен был чувствовать сейчас стыд. Или хотя бы сожаление. Они очень плохо расстались с отцом Франческо. Настолько плохо, что, вопреки традиции, Марк ни разу не заглянул на годовщину выпуска. Единственный не написал ни строчки, когда наставник удалился в добровольное (добровольное ли?) изгнание. А ведь почти восемь лет проходил в любимчиках… Самый ярый из лицейских соперников и мучителей Марка, Лукас Вигн, не поленился заявиться в Фанор и на пороге школы обозвать Салливана предателем.
— Как он умер? — глухо спросил Марк.
— Как? — раздумчиво повторил Висконти, не сводя глаз с лица собеседника. — В том-то и вопрос — как. Наверняка мы не знаем. Собственно, для этого я вас и пригласил.
Марк вскинул голову. Висконти поморщился:
— Время милосердное, Салливан! Вы еще и параноик. Конечно, мы не считаем, что вы приложили руку к гибели Франческо Паолини. Нам просто нужен человек на Вайолет. Наш человек.
— Ваш?
— Наш. А вы не считаете себя нашим?
«Лучше бы ты меня своим протезом по башке огрел», — мрачно подумал Марк. Он тут же подавил злобу, но не раньше, чем в глазах коммодора блеснули озорные чертики.
— Вам и вправду так небезразличен орден?
— Вы сказали — «к гибели»?
Коммодор побарабанил пальцами по столу.
— К гибели. К смерти при невыясненных обстоятельствах. Так, Салливан, обычно говорят, когда не уверены, что речь идет об убийстве.
— Кому бы понадобилось убивать отца Франческо?
— Кому бы не понадобилось его убивать?
— Что?
— Не важно. Важно то, что на Вайолет он был не один.
Марк пожал плечами:
— Я слышал. Там нашли потомков колонистов, не долетевших до Новой Ямато. Говорят, они совсем одичали… Насколько я понял, отец Франческо отправился их выручать.
— Не выручать, а изучать, если уж быть совсем точным. Но его опередили.
У Марка пересохло во рту.
— Лемурийцы?
— Кабы так. Лемурийцы, скорее всего, взяли бы его в заложники — если, конечно, не предпочли бы разобрать на молекулы. Впрочем, они нами брезгуют. По их мнению, наш геном не стоит затраченных усилий. Нет. Там сидел миссионер. Геодец, из тамошних апокалиптиков. И вот именно поэтому, Салливан, нам нужны вы.
— Геодец?
В выпуклых глазах коммодора мелькнуло недовольство, но Марк уже сообразил:
— «Заглушка»? Так вот почему вы не можете отправить никого из своих…
— Салливан, мне приятна ваша щепетильность, но сейчас она не к месту. Вы выпускник флорентийского лицея. Вы сдавали экзамен. У вас подпороговые баллы по чтению и оперированию и высокая эмпатийность. Вы могли вступить в орден, и, насколько я знаю, Паолини вам это предлагал. Вы отказались сами.
«Да, я отказался, — мог бы ответить Марк. — Отказался, потому что мне не улыбалось всю жизнь просидеть секретарем у провинциального чинуши, время от времени отсылая отчеты в региональный магистрат. И чинуша бы знал, что я за ним шпионю. И я бы знал, что он знает. И все бы знали. И он брал бы меня на встречи с местной администрацией, и администрация являлась бы на переговоры с холодной головой и чистыми руками, видя, что за плечом чинуши стоит викторианец. Викторианец, который не умеет ни черта. Но этого они бы не знали. А чинуша непременно дознался бы, и вел бы за моей спиной темные делишки, обычную их торговлишку, и посмеивался бы над дураком-секретарем, и все это было бы не важно, потому что вы законопатили бы меня в такую дыру, коммодор, где и вправду не важно все».