— Ах, это он! Я помню, ты говорил про него. Он тверд в вере?
— Аббат пишет, что тверд и не алчен. И еще он вырезал вурдалака с его выводком и провел в одном баронстве аудит. Я думаю, что наш благочестивый епископ в союзе с таким головорезом натворят таких дел, что у еретиков опять будет повод злословить по поводу святых отцов.
— И что думаешь делать?
— Думаю, что будет благоразумным не дать свершиться тому, что задумал наш добродетельный епископ. Чтобы не давать повода врагам нашим для хулы нашей.
— И?..
— Выдворю его из города, или посажу под замок, на пару месяцев. А потом выдворю.
— Угу, — архиепископ задумался, на мгновение, — а на кого же ты собираешься опираться, если будешь сажать в подвал добрых и смелых людей, твердых в вере, что достойны самой большой награды. Неужто на ленных рыцарей? Или на свободных рыцарей? Или на солдат, что алчут только серебряные сольдо? Кто станет опорой твоей в трудный час?
Приор, молчал, он был растерян.
— Итак, что ты намерен предпринять? — продолжал архиепископ.
Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.
— Ну, если мы дадим им то, о чем просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, мы просто откажем этому солдату в чести. И он уедет отсюда, и не будет служить епископу.
— То есть мы откажем епископу, моему брату в его просьбе, и не наградим человека, который этого заслуживает?
— Да, монсеньор, сие будет разумно, до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.
Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнес:
— А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга.
— Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.
— С добрым ли оружием были они?
— С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.
— А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?
— Присылал, монсеньор, всех рыцарей было двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были семь копий.
— Личной охраны семь копий значит, были от него, — задумчиво повторил курфюрст Ланна, — это все?
— Еще шестьдесят арбалетчиков были и шесть двадцатифунтовых кулеврин, с огненным запасом. А еще казна была от него. Шесть тысяч золотых дукатов.
— А посильна ли помощь эта была, мог ли дать больше епископ Вильбурга мне?
— Помощь удивительна была, для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать, и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него было.
— Угу, угу, — архиепископ смотрел на своего канцлера, — значит, ты помнишь про помощь брата моего, и тут же предлагаешь, отказать мне вернейшему из подданных моих, брату моему, да еще предлагаешь мне посадить под замок доброго человека, что славен подвигами своими?
— Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упреком будет имени вашему и имени Матери Церкви нашей.
Взгляд архиепископа становился все тяжелее, и от того приору становилось горько на душе.
— После индульгенций нам бояться упреков не нужно, хуже уже ничего не будет, — архиепископ опять помолчал, размышляя и заговорил, — рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно не вижу их.
Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Стоял, теребил четки, глаза в пол. Но проглотив обиду, глянул на господина своего и спросил:
— Так как же мне поступить, монсеньор?
Курфюрст молчал, он глядел на свои завернутые в полотно ноги. Видимо боль донимала его. Наконец он произнес:
— Головореза моего братца было бы лучше убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдет, и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даем еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим, послезавтра, раз брат просит — медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть будут все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть… Пусть там будут комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку будет даровано звание кавалера за дела его. Проси быть.