Но потом я напомнил себе, что убийцы знали, где и когда нападать. Подготовить засаду было бы невозможно, не имея пристанища возле Кассера либо осведомителя среди слуг епископа.
Если сенешаль предпримет всестороннее расследование, какие-нибудь имена или приметы обязательно всплывут. Между тем на мне лежала обязанность составить свой собственный список имен, чтобы потом сравнить его с находками сенешаля.
Вот что я стремился сделать за два дня его отсутствия. И начал я с подозреваемых в подкупе.
Из этих подозреваемых только один, Бернар де Пибро, был арестован и заключен отцом Августином под стражу. С другой стороны, Раймон Мори получил приказ явиться перед трибуналом через пять дней. Мне был ясен ход мыслей отца Августина — пекарь с девятью детьми был гораздо менее склонен к бегству, нежели энергичный холостой молодой дворянин, не имевший, насколько я могу судить по материалам разнообразных дел, перспектив унаследовать семейное богатство. Как оказалось, никто из обвиняемых не имел большого состояния, и сначала я удивлялся, как это они нашли средства для убеждения отца Жака. Но у Бернара де Пибро был любящий отец, и я вспомнил, что жена Раймона происходила из семьи богатых меховщиков. Многие семьи готовы были хорошо заплатить, чтобы не заклеймить себя обвинением в связях с еретиками. А это было, разумеется, наследственное клеймо.
Исследуя реестры отца Жака, я ознакомился с первоначальными обвинениями против Бернара де Пибро и Раймона Мори.
Оба имени упоминались вскользь — свидетелями, проходившими по другим делам. Один из допрашиваемых, как-то раз придя в лавку Раймона, слышал его слова о том, что «у мула есть душа не хуже человеческой». Другой свидетель видел, как Бернар де Пибро кланяется совершенному и подает ему еду. Ни один из случаев не стал поводом для расследования со стороны отца Жака, хотя отец Августин впоследствии допрашивал Бернара, и тот утверждал, что лишь по неведению оказал почтение совершенному. Встретив этого поборника лжеучения в доме своего друга, он поклонился из вежливости и дал ему кусок хлеба, который не хотел есть сам. Бернар отрицал, что когда-либо пытался подкупить отца Жака.
В подобных делах трудно отличить ложь от правды. Отец Августин допросил нескольких свидетелей, но ни один не замечал за Бернаром поступков, дающих основания причислить его к еретикам. Молодой человек посещал церковные службы, хотя и не слишком усердствовал: его кюре говорил, что он «бездумный юнец, склонный к обильным возлияниям и часто пренебрегающий заботами о благе собственной души — подобно многим в его окружении. У него есть несколько друзей, разделяющих его привычки. Мне не удается убедить их оставить в покое юных девушек». По обыкновению, дотошный отец Августин приложил старания, дабы выкопать имена этих «нескольких друзей». Это были: кузен Бернара Гибер; Этьен, сын смотрителя замка; и Одо, сын местного нотария. С мыслью о том, что их может отличать необузданный нрав, я отправился к Понсу и спросил, не навещали ли Бернара де Пибро друзья примерно его возраста.
— Нет, — ответил Понс. — Только его отец и брат.
— Отец поручился, что это действительно брат?
— Если даже и поручился, то в этом не было нужды, — Понс улыбнулся, — редчайшее зрелище, могу вас уверить. Они по одной форме отлиты, эти трое.
— Как они выглядели? Не слишком ли они нервничали? Не замышляли ли они чего-нибудь?
— Замышляли?
— Может быть, вам показалось, что у них недоброе на уме?
Понс нахмурился. Поскреб подбородок.
— Все напуганы, когда входят сюда, — заметил он. — Они боятся, что их могут и не выпустить обратно.
Это было верно подмечено. Порой забываешь, какое жуткое впечатление производит тюрьма на большинство посетителей.
— Ну а Бернар? — спросил я. — Как он себя ведет?
— Ну, доложу я вам, это прямо дьявол какой-то. Он не закрывает рта. Я вылил на него три ведра воды, и все впустую. Другие заключенные на него жаловались.
— Значит, он буйствует?
— Он бы буйствовал, если бы я ему позволял. Однажды я нацепил на него кандалы, и он немного успокоился.
— Понимаю.
Узнав все это, я вернулся к своему столу и стал размышлять. Мне казалось, что вину Бернара либо его невиновность в «поклонении» совершенному нельзя будет установить, если только он сам не признается в своем еретическом проступке.
Отец Августин, вероятно, тоже это понимал, ибо с пристрастием выведывал у Бернара имена врагов, желавших ему зла. Эта процедура, применяемая для выявления лжесвидетельства, полезна в том случае, если вину трудно доказать. Но раз Бернар не назвал имени человека, указавшего на него, то и вести речь об оговоре было невозможно.
Столкнувшись с этой дилеммой, я представил себе, как действовал бы на моем месте отец Жак. Перед ним были бы два пути. Поморив Бернара голодом, он принудил бы его признаться, а потом вынес приговор помягче либо вообще не стал бы начинать дела. Мне случалось наблюдать эту его склонность не придавать значения мелким проступкам, о которых нам сообщали, ввиду «отсутствия доказательств», и я не уверен, что моим патроном двигала страсть к наживе, а не милосердие. «Если человек отказался зарезать курицу для своей тещи, — пояснял он один случай, — из этого не следует, что он еретик. Это сварливая и вздорная женщина. Кто захочет резать ради нее добрую откормленную птицу? Скажите ей, пусть убирается».
Я никогда не рассказывал отцу Августину об этих огрехах, ибо случались они нечасто, и речь шла о людях, не имевших денег заплатить даже за вход в город, не говоря уж о взятке, и в моменты, когда отец Жак ощущал особое утомление. Я бы похвалил его за доброту, если бы он не был подвержен припадкам мстительной жестокости. По моему мнению, то обстоятельство, что Бернар де Пибро не понес наказания за свой проступок, не является чем-либо исключительным в практике отца Жака.
Что же до дела Раймона Мори, то мне ясно, что тут не обошлось без нарушений. Говорить, что у мула есть такая же душа, как и у человека, — значит поддерживать катаров, утверждающих, что души людей и животных были похищены духом зла из царства света и помещены в телесные формы, покуда не вернутся на небо. Однако можно сказать кому-либо, что у него душа мула, а совесть крысы, или еще что-нибудь в этом роде с целью оскорбить его и быть неверно услышанным или понятым. Но отец Августин, допросив нескольких друзей и знакомых Раймона Мори, получил от них дополнительные свидетельства того, что данный пекарь не был тверд в католической вере. Когда один из соседей сообщил Раймону о своем намерении совершить паломничество за индульгенцией, то в ответ услышал: «Ты полагаешь, что человек может отпустить твои грехи? Только Богу это по силам, дружище». Другая знакомая вспомнила, как на пути из церкви, куда она ходила помолиться о том, чтобы ей вернули украденные вещи, встретила Раймона Мори, который осмеял ее надежды. «Твои молитвы тебе не помогут», — по ее словам, заявил он.
Как видите, отец Августин собрал определенное количество улик, обличающих Раймона, и тем самым возбудил серьезные сомнения насчет отца Жака. Выяснилось, что честность бывшего инквизитора должна быть поставлена под вопрос, иначе почему Раймон Мори не был арестован давным-давно? Я не верил, что очевидная слепота отца Жака происходила от чувства сострадания, сколько бы детей ни было у Раймона. В таких случаях сострадание должно проявлять себя при вынесении приговора. Нет, еще даже не дочитав протоколы, я уверился в том, что какая-то недозволенная передача денег из рук в руки имела место.
Это заставило меня огорчиться, но не удивиться. Что действительно удивило меня, так это найденный в одном из реестров документ. Внимательно прочитав его, я понял, что это письмо, но почерк был незнакомый.
Хотя я не могу в точности воспроизвести здесь текст того письма, но, насколько я помню, там говорилось следующее:
«Жак Фурнье, епископ, милостью Божией смиренный слуга Церкви из Памье, своему достойному сыну, брату Августину Дюэзу, инквизитору по делам еретиков, приветствия и любовь во Христе.