— Да, но вы должны считаться с нашим естественным отвращением, — задыхаясь, сказал я, и одновременно с этим понимая, что брату Амиелю неведома такая вещь, как естественное отвращение. — Вид этих останков… они так сильно повлияют на людей…
— Значит, помощи не будет?
— Брат Амиель, вы не должны ее ожидать. Я вас просто предупреждаю, и все. — После этого предупреждения я поспешно удалился, чтобы отыскать вдову несчастного Жиро Гантье и наших солдат, которые подались бы на уговоры осмотреть то, что осталось от Жиро и других их товарищей.
Вернулся я вместе с Понсом. Из семерых оставшихся у нас на службе солдат четверо обещали спуститься по одному, поскольку они несли охрану, а трое спали дома после ночного дежурства. Я отправил нового посыльного, принятого на место Исарна, за Матеей Гантье. Одному Богу известно, как я не хотел искать ее помощи, но выбора у меня не было.
— Господи Иисусе! — хрипло воскликнул Понс, войдя в конюшни.
Пока меня не было, брат Амиель опорожнил бочонки и разложил их содержимое на своих холстинах. Я сразу заметил, что некоторые куски, собранные вместе, образуют нечто отдаленно напоминающее фигуру человека, с головами у верхнего края холста и ногами у нижнего.
Голов было только две.
— Здесь многого недостает, — заявил брат Амиель, не удостаивая нас взглядом. — Очень многого. Это затрудняет дело.
— О, Господи… — бормотал Понс, зажав рот ладонью. Он был бледен, как второй конь Апокалипсиса. Я сочувственно коснулся его руки.
— Может быть, вы попросите жену принести сюда трав? — предложил я. — Пахучих трав. Чтобы заглушить вонь.
— Да. Да. Сию минуту! — Тюремщик выскочил вон, и я остался на пороге один. Мне потребовалось некоторое время, чтобы собрать все свое мужество и подойти. Брат Амиель не обращал на меня никакого внимания, тщательно осматривая каждый из ужасных предметов при свете своей масляной лампы, пока я не опустился на корточки рядом с ним.
— Смотрите, я собрал, что осталось от отца Августина, — указал он. — Головы нет, но я весьма хорошо знаю его тело. Кисти его рук были до того скрючены артритом, что их не перепутаешь. Его ступни — тоже. Видите? Здесь только одна. Вот это, похоже, его лопатка. Помните, он сутулился… Искривление очень заметно. У него были тонкие и слабые руки.
Я отвернулся.
— С другими труднее. Конечно, есть две головы, и мы можем до некоторой степени различать густоту и цвет волос на теле. У отца Августина волосы седые, значит, можно все, что с седыми волосами, отложить в одну сторону. Также имеются черные и каштановые волосы, черные — густые и жесткие, тогда как каштановые вроде бы реже. Но присутствуют еще и густые каштановые волосы и три руки с черными волосами — следовательно, нужно учитывать еще и разницу между волосами, растущими на разных частях тела.
— Э-э… брат Амиель? Вы допускаете, что это было сделано при помощи топора?
— Я утверждаю, что это было сделано при помощи топора. Взгляните, как лихо разрублены хребты! Вряд ли такое можно сделать мечом.
— Значит, требуется обладать большой силой? Для этого?
Брат Амиель задумался.
— Требуется обладать большой силой для рубки дров, — наконец сказал он. — А я видел детей, рубивших дрова. И беременных женщин. Калек только не видел.
— Разумеется.
— «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен, — пробормотал брат Амиель, — …и в книге Твоей записаны были все члены мои, для меня назначенные…»[48] Имей мы книгу Господа, брат Бернар, мы смогли бы опознать все до последнего куска.
— Несомненно.
— Боюсь, что их придется захоронить в одной могиле, — продолжал брат лекарь, — а если так, что же будет при Воскресении? Как брат Августин предстанет пред судом Божьим, когда его голова валяется где-то в горах?
— Да, верно, — пробормотал я, поднимая свою собственную голову, как будто его замечание рассекло владевшую мною дурноту подобно пронзительному удару колокола. Может быть, это и было причиной расчленения отца Августина? Может быть, его убийцы не хотели, чтобы он воскрес?
Не верилось, чтобы кто-нибудь питал к нему столь жгучую ненависть.
— Если бы их засолили по-сухому, было бы куда лучше, — продолжал сетовать брат Амиель. — Гнилое мясо плохо сохраняется в рассоле. Но смею предположить, что в Кассера не оказалось достаточно соли…
— Хм… Я могу сказать, чьи здесь головы, брат Амиель. — Я поймал себя на том, что рассматриваю их, и понял, что они различаются по бородам. — Это Жиро, а это Бертран.
— Да? Хорошо. А который из них был выше?
— Вот этого я не могу вам сказать.
— Слишком многого недостает. Здесь всего пять ступней.
К этому времени я начинал испытывать сильное головокружение от смрада, но я знал, что уйти мне нельзя, ну разве что моя помощь понадобится Матее. Это была маленькая хрупкая женщина, недавно переболевшая лихорадкой. Как я и опасался, с ней сделался бурный приступ горя, когда она увидала голову мужа, и ее пришлось выносить вон. Что же до солдат, то от них тоже было мало проку: одного вырвало прямо на лестнице, хотя потом он утверждал, будто отравился несвежим яйцом, а остальные, видимо, от природы были ненаблюдательны и на все вопросы брата Амиеля только таращили глаза и глухо молили о пощаде.
Но при всем при этом, лекарь добился определенных успехов в исполнении порученной ему задачи. К вечерней службе он распределил останки по четырем группам: в одной были собраны части отца Августина, в другой — Жиро Гантье, третью составляли «части с черными волосами», которых набралось на удивление много, и еще одна, куда отошла голова Бертрана Борреля вместе с разнообразными кусками (в большинстве своем безволосыми), не поддающимися опознанию. Каждый из этих наборов завернули в отдельный холст и отправили в обитель, так что на месте остались только бочонки для соления.
Я распорядился не трогать их, пока я не узнаю, желают ли владельцы вернуть их себе, либо их можно уничтожить. Я представить себе не мог, чтобы кто-нибудь захотел иметь такое дома, но требовалось соблюсти права собственников. Было бы легко это сделать при поездке в Кассера, трудно было лишь удержать такую мелочь в памяти. Я весьма сомневался, что крестьяне ожидают возвращения своих бочек.
Готовясь к поездке, я договорился о выделении мне в охрану двенадцати вооруженных солдат из городского гарнизона. Сенешаль даже одолжил мне своего боевого скакуна — огромную вороную лошадь по кличке Звезда, которая показалась мне существом устрашающей отваги, превосходящим размерами слона, силой — быка и быстротой — тигра. Но, прежде чем приступить к описанию событий и итогов поездки, я хочу привести два соображения, что появились у меня за три предшествующих ей дня. Первое дополняло мою версию о расчленении отца Августина, второе представляло собой совершенно новую версию и поразило меня как молния однажды ночью, когда я лежал в постели. Оба достойны внимания, поскольку они повлияли на мое понимание случившегося.
Я начну с первого, которое возникло у меня во время беседы с епископом. И снова я пропустил важное effictio, забыв о епископе, который, благодаря одному своему положению, давным-давно должен был лично появиться в моей повести. Но, может быть, вы знакомы с ним? Если нет, позвольте мне представить вам Ансельма де Вийелонга, некогда цистерцианского аббата, а ныне прелата, имеющего за плечами по меньшей мере сорок лет безупречной карьеры, искушенного в искусстве поэзии и охоты, наперсника нескольких важных сеньоров и сеньор (в особенности сеньор), мужа, чьи сердце и душа принадлежат не низменным заботам местной политики, а гораздо более возвышенным сферам дипломатии герцогов и королей. Епископ Ансельм направляет духовную жизнь стада своего с вежливым и рассеянным безучастием, позволяя знающим свое дело чиновникам делать то, что они сочтут нужным. Он посвящает много времени своей переписке, и, может быть, однажды его изберут Папой. С виду он ни толст и ни худ, ни высок и ни низок; он красиво одевается и ценит изысканные блюда; у него приятная добрая улыбка, превосходные зубы и гладкое, круглое лицо с ровным румянцем.