Имея толстые и короткопалые руки, он тем не менее привлекает к ним внимание при помощи массы завидных бриллиантов. Клянусь, отыскать среди них епископский перстень для поцелуя стоит немалого труда. Случись вам заметить сию пышность вслух, он в щедрых подробностях расскажет вам историю каждого предмета, упомянув его цену, бывших владельцев и путь, которым он попал к нему, — обычно это подарок. Бедный ненавидим бывает даже близким своим, а у богатого много друзей[49]. У епископа Ансельма друзей легион, и прирастает их число каждый день; но немногие из них, однако, живут в нашей местности. Наверное, жители Лазе устали от попыток заинтересовать его.
К примеру, нам с сенешалем пришлось долго обсуждать различные особенности и привычки пропавших лошадей епископа Ансельма, прежде чем мы смогли направить наш разговор в более плодотворное русло. Мы, как сейчас помню, сидели в его приемной на алых подушках, на резных стульях, и даже Роже Дескалькан, слушая о поджилках и костном шпате, потерял терпение задолго до того, как епископ исчерпал свой интерес к таинствам разведения лошадей. Я всегда задавался вопросом: неужели епископ наводит скуку только на своих подчиненных, а равные ему, как-то граф де Фуа и архиепископ Нарбонны также почитают лошадей и драгоценности предметами первостепенной важности? Так или иначе, я помню, что подробно описывал епископу Ансельму состояние погибших, а он сидел со страдальческим видом, но скорее так, будто бы страдал от оскомины, а не оттого, что сердце его удручают грехи людские. И я говорил, что многие члены отца Августина до сих пор не нашли, хотя у одной деревни близ побережья обнаружили чью-то голову (заодно с одной из пропавших лошадей епископа). Голова сейчас на пути в Лазе; даст Бог, брат Амиель установит, что она принадлежит отцу Августину.
— Брат Амиель говорит, что есть недостающие части, — объяснял я. — Он говорит, что из имеющегося он не смог бы составить четырех тел, не говоря уже о пяти.
— Помилуй нас Боже!
— Кто бы это ни сделал, он был очень зол, — перебил сенешаль. — Отец Бернар полагает, что дело касается Воскресения.
— Воскресения? — переспросил епископ. — Почему?
Я принужден был снова разъяснять свою версию, и сделал это без охоты, ибо сомневался в ней. Епископ покачал головой.
— Сыны мужей! Доколе слава моя будет в поругании?[50] — воскликнул он. — Как чудовищно — лишать душу спасения! Это, без всякого сомнения, работа еретиков!
— Ээ… нет, ваше преосвященство, — сказал я, уяснив вдруг полный смысл того, что я предлагал. — По сути, катары не верят в телесное Воскресение.
— Да?
— Иное дело вальденсы, — продолжал я, — но я никогда не встречал вальденсов. Я только читал о них.
Епископ устало отмахнулся.
— Всё происки злых сил, — сказал он. — И вы говорите, что нашедший мою лошадь либо лошадь, похожую на мою, вы говорите, он монах?
— Да, ваше преосвященство, францисканец.
— Человек порядочный?
— Кажется, так. Он утверждает, что она забрела на монастырское пастбище. Мы, разумеется, послали за ним.
— И он прибудет вместе с лошадью?
— Я думаю, он приедет верхом на ней.
— Вот как? — Епископ прищелкнул языком. — Как неприятно. Многие францисканцы сидят в седле точно мешки с брюквой. Это оттого, что они везде ходят пешком.
Ясно было, что беседа снова возвращается к конским делам, и сенешаль поторопился вмешаться:
— Ваше преосвященство, мы расспрашивали конюшего, — сказал он. — Похоже, что только четыре человека знали о поездке отца Августина в Кассера: ваш конюший, двое конюхов и вы сами, конечно. Конюший упомянул об этом в разговоре с одним каноником. Вы никому об этом не говорили? Совсем никому?
Но епископ не слышал — обеспокоенный, наверное, судьбой лошади под седлом францисканца.
— О чем? — спросил он.
— О поездке отца Августина в Кассера, ваше преосвященство.
— Я понятия не имел, что он едет в Кассера.
— Значит, у вас не спросили позволения взять лошадей?
— Ах, лошадей. Да, конечно.
Вот так мы и шли вперед, как будто пробираясь через трясину, и тщетны были наши старания. Однако в ту ночь, когда я вспоминал наш разговор, мои мысли сосредоточились на одной из сказанных мной фраз, а именно: «Он говорит, что из имеющегося он не смог бы сложить и четырех тел, не говоря уж о пяти». Это было весьма жесткое высказывание, хотя и точно описывающее трудности брата Амиеля. Его полное — то есть буквальное — значение укрывалось от меня вплоть до того момента. Я помню, что внезапно глаза мои открылись и я с бьющимся сердцем уставился в темноту.
Брат Амиель не мог сложить пяти тел. Следовательно, можно допустить, что присутствовали только четыре.
Мои мысли, споткнувшись об эту догадку, надолго застыли на месте; затем, словно встрепенувшись, понеслись с быстротой молнии. Наверное, в качестве лучшей translatio[51] сюда подошло бы сравнение с мышью, которую застигли в амбаре: сначала она цепенеет от ужаса; затем в страхе обращается в бегство. Мои мысли летели все дальше и дальше, подобно напуганной мыши, и я задавал себе вопрос за вопросом. Возможно ли это, что убитых было только четверо? А пятый был похищен либо, что более вероятно, он был изменником? Не для того ли растерзали и рассеяли тела, чтобы замаскировать его отсутствие? И не затем ли сняли с убитых одежду, чтобы уверить нас в этом обмане?
Я сознавал, что моя новая теория основывается на обстоятельствах резни, которые сами пока оставались для нас загадкой. Какое-то странное сочетание жестокости и скрупулезности, с которой расчленили тела. Исчезновение одежды. Осведомитель, сообщивший о поездке отца Августина в Кассера. В конце концов, кому, как не стражам, лучше всех известно о передвижениях того, кого они сторожат?
Солдаты всегда получали инструкции накануне вечером перед отъездом. Следовательно, у предателя было достаточно времени, чтобы уведомить своих сообщников-бандитов, которые, в свою очередь, тотчас пустились в путь (и провели ночь в дороге) или дождались рассвета. Во втором случае они могли даже следовать за отцом Августином на почтительном расстоянии, зная, что успеют подготовить засаду, пока он будет в форте.
А потом? А потом, на обратной дороге, отец Августин был препровожден в лапы смерти ближним своим. Затем этот злодейский притворщик бежал, ища пристанища в чужой земле. Интересно, кто заплатил ему за предательство, ибо он не мог бы нанять шайку на свое солдатское жалование. Я также спрашивал себя, где он сейчас, если он жив, потому как вы должны понимать, что теория оставалась теорией. У меня не было никаких доказательств, и я не мог быть уверен, что мои подозрения подтвердятся.
Но если бы они подтвердились, то тогда установить личность предателя было бы просто, при том условии, что голова, находящаяся на пути к Лазе, не принадлежит отцу Августину. В противном случае мы бы имели двоих преступников на выбор: Жордана Сикра и Морана д'Альзена. Засыпая, я дал себе клятву разузнать, что за люди эти двое.
Еще я поклялся держать свои подозрения при себе, пока у меня не будет более достоверных улик. Я вовсе не стремился поскорее объявить, что один из палачей отца Августина был вскормлен Святой палатой. Подобные заявления трудно бывает взять назад, если впоследствии выясняется, что произошла ошибка, — наверное потому, что очень многие хотят им верить.
Существует знаменитое изречение, которое, по словам некоего грека, было начертано на треножнике Аполлона: «Познай самого себя и узри, каков ты есть». Нет ничего чище этого умения в натуре человека, ничего ценнее и ничего, в конечном счете, совершеннее. Благодаря этому своему умению человек по исключительному праву стоит выше других созданий, наделенных чувствами.
Пытаясь узреть себя таким, каков я есть, я увидал, что я презрел смирение в своем самонадеянном упрямстве, что я попрал заповеди Господни, я уверовал, что смогу посетить Кассера, — место, где кроется опасность, избежав всякого урона. Меня отговаривал сенешаль, отговаривали Раймон Донат и Дюран Фогассе, отговаривал настоятель Гуг. Но вместо того, чтобы с готовностью покориться старшему моему (подобно Господу нашему, о котором апостол говорит: «Смирил Себя, быв послушным даже до смерти»[52]), я пренебрег всеми мольбами с дерзостью, достойной порицания, настырно держась своей цели и оттого навлекая на себя наказание, которое мне полагалось, — ибо в Священном Писании сказано, чтобы мы не потакали нашим прихотям.